— О! Вы знаете ее?

— Нет. И она не знает о моем существовании и никогда не узнает, какие узы нас связывают. Знаю только, что она богатая, знатная дама, замужем за любимым человеком и мать прелестного, как говорят, ребенка.

— Так вы дедушка, капитан?

— Послушай, Клер-де-Люнь, — холодно проговорил капитан, — на этот раз я прощаю тебя, но если ты еще позволишь себе сказать на этот счет хоть одно двусмысленное слово, я тебе череп раскрою, понял?

— Совершенно, капитан; я вас ведь хорошо знаю.

— Так теперь эта дама счастлива? — поинтересовался Дубль-Эпе, чтобы вернуть разговор в прежнее русло.

— Да, но боюсь, что это счастье скоро смутится или даже разрушится. Я решил оберегать ее и спасти от горя во что бы то ни стало. Она считает себя дочерью воспитавшего ее человека и никогда намека даже не слыхала насчет своего настоящего происхождения; граф, ее муж, тоже ничего не подозревает. Я один все знаю. Мне уже раз удалось спасти жизнь ее мужу, следовательно, я спокойно могу явиться к нему, меня хорошо примут; я выжидаю удобного случая, который, наверное, не замедлит явиться.

— Так вы что же хотите сделать?

— Стать другом графа, его собакой, его рабом, если нужно, и иметь таким образом возможность защищать его жену против всех на свете, против него самого в случае необходимости. Говорю тебе, я хочу, чтобы она была счастлива!

Он помолчал с минуту, как бы обдумывая, и продолжал:

— Теперь слушайте, дети, вот уговор, который я вам предлагаю и который ты, Клер-де-Люнь, должен подписать. Ведь на твоей совести самая тяжелая часть преступления.

— Подписываю от всей души, капитан, к каким бы результатам это не привело меня самого!

— И я тоже, крестный; не только потому, что люблю вас, как отца, но и потому, что хотел бы кинуться за вас в огонь и воду и отплатить за покровительство, которое вы постоянно оказываете моей семье! Говорите же, я каждую минуту готов повиноваться малейшему вашему знаку, клянусь вам!

— Хорошо, детки! Я был уверен в вас, — сказал глубоко тронутый капитан, пожав им руки, — три таких верных, самоотверженных сердца, как наши, непременно должны одолеть все препятствия, единодушно идя к одной цели, особенно если это добрая цель. Сам Бог будет за нас. Итак, решено! Мы втроем станем действовать, как один человек.

— Да, да, капитан!

— Непременно, крестный!

— Теперь я могу сказать вам все и назову графа; это будет вашей первой наградой; это имя веками уважается в нашей старом добром Лимузене. Люди, которым мы собираемся служить, — граф Оливье и графиня Жанна дю Люк.

— Граф дю Люк! — вскричал Дубль-Эпе. — Сын человека, который был так добр к моей семье!

— Он самый.

— Ах, parbleu! Нам везет! — воскликнул Клер-де-Люнь. — Семья дю Люк всегда была провидением несчастных.

— Да, детки! Вот кого нам придется оберегать от всего дурного.

— Клянемся, капитан!

— Что же касается назначения меня в полицию, так это условно; я богат, мне ничего не нужно. Обер-полицмейстер в хороших отношениях со мной, я ему много раз услуживал, и он по моей просьбе дал мне эту бумагу больше для моей же безопасности в случае нужды; но это ни к чему меня не обязывает. И вам нечего тут бояться; эта бумага даст мне возможность предупредить вас, если бы полиция что-нибудь против вас задумала; только, ради Бога, будьте осторожны, детки. Слушайте, ищите, высматривайте, но ни словом, ни делом не давайте никому заметить. Сам граф даже не должен ничего подозревать. Поняли вы меня?

— Совершенно! — в один голос отвечали они.

— У вас, капитан, верно, есть какие-нибудь подозрения, — спросил Клер-де-Люнь, — иначе вы не принялись бы за дело так горячо?

— Да, есть, это правда; но беда в том, что я все-таки ничего не знаю верного! Граф дю Люк, до сих пор уединенно живший в замке с женой, вдруг почему-то изменился, сошелся опять с гугенотами и сделался одним из их вождей. Говорят даже, что он выбран идти с депутацией для представления объяснений королеве-матери.

— Слышал я об этих объяснениях; господа, посещающие мое заведение, говорили о них при мне. Дело-то, как видно, запутанное.

— И очень, но это бы все равно, если б тут не был замешан граф. К черту политику и политиков!

— А вы все еще исповедуете протестантскую веру, капитан?

— Я? — переспросил он, иронически улыбнувшись и пожав плечами. — Есть мне время этим заниматься! Я никакой веры не исповедую. Сегодня вечером, когда ты так некстати залез в мой карман, я следил за двумя молодчиками; они несколько раз упоминали имя графа; наверное, что-нибудь затевают против него. Но что именно? Вот что бы мне нужно знать!

— Я ведь обещал отыскать вам их, капитан.

— Знаю, и это меня немножко утешает; только бы не опоздать!

— Да хоть сейчас найду, капитан; я знаю, где они.

— Пока еще торопиться незачем; графа нет в Париже. В заключение вот что я вам скажу: вам может иногда случиться надобность передать что-нибудь друг другу через посланного, так тот, к кому посланный явится, должен так предлагать ему вопросы, чтоб в ответе пришлось употребить три слова: Париж, горе, удовольствие.

— Хорошо, будем помнить!

— И у посланного должно быть красное с черным перо на шляпе.

— Хорошо!

— А теперь, детки, пора и уходить; уже поздно становится. Если что-нибудь случится, вы знаете, где меня найти.

— Во всем будем давать вам отчет, капитан.

— Ладно, пойдем же!

Они надели плащи, шляпы и ушли.

Глава XII

ГОСПОДИН ДЕ БАССОМПЬЕР

ИГРАЕТ ПРЕЗАБАВНУЮ ШУТКУ

С ГЕРЦОГОМ ДЕ ЛЮИНЕМ

Прошло несколько дней без всякой перемены. Граф дю Люк вернулся в Париж и почти безвыходно жил в особняке Делафорса, где была главная квартира протестантов. Партия была в сильной тревоге. Втихомолку ходили самые противоречивые и довольно мрачные слухи о намерениях двора.

Аудиенцию несколько раз откладывали. Говорили, что королева нарочно это делала, чтобы вернее нанести решительный удар протестантским вождям.

По приказанию герцога де Люиня в Париж вошли два полка швейцарцев и стояли в предместьях, готовясь по первому знаку вступить в город.

Людовик XIII, за несколько дней перед тем приехавший из Сен-Жермена, уединенно жил в Лувре, не принимая никого, кроме своего фаворита, герцога де Люиня, и Анжели, придворного шута.

Королева поступала буквально так же. Придворные решительно были сбиты с толку. Но всего серьезнее и страшнее был слух о том, что по особому приказанию короля парламент готовился судить герцога де Рогана как виновника смут, врага короля и католицизма и изменника.

Но герцог де Роган держался настороже; никто не знал, где он живет, хотя сильно подозревали, что он скрывается где-нибудь в самом Париже.

Бассомпьер был католик и не собирался отставать от партии короля, но, ненавидя герцога де Люиня и будучи в дружбе с некоторыми гугенотскими вождями, особенно с герцогом Делафорсом, одним из его самых давнишних друзей, не мог не предупреждать их обо всем, что против них замышлялось, чтоб они могли вовремя принять меры.

В таком положении были дела, когда однажды в десятом часу утра в большую гостиную особняка Делафорса, где собралась значительная часть вождей партии, вошел мажордом и доложил о Бассомпьере.

Приезд его в такой ранний час удивил всех.

Бассомпьер был слишком ревностный придворный, чтобы нарушить обязанность присутствовать на утреннем приеме короля и лишиться хоть раз его взгляда или улыбки. Что же сегодня заставило его уехать из Лувра?

Делафорс и его друзья терялись в догадках; но удивление их перешло в сильное беспокойство, когда они увидели мрачное, тревожное лицо и сдвинутые брови Бассомпьера.

После первых приветствий он сел на приготовленное ему кресло, по правую руку от Делафорса.

— Признайтесь, господа, — произнес он, — что вы меньше всего ожидали меня сегодня?

— Это правда, — отвечал герцог, — но тем не менее очень рады вас видеть, любезный полковник.