Шмидт недоумевал. Почему Зинаида Ивановна при такой чуткости, уме и доброте продолжает прятаться за броней холодной рассудочности? Не женщина — сфинкс, и он снова молил о доверии.

Необычным способом пытался он воздействовать на сфинкс. Ведь она, Зинаида Ивановна, совсем не видела его — на бегах не смотрела, а в вагоне было темно. Шмидт уверял ее, что он выглядит очень старым, лицо у него все в морщинах, которые незаметны на фотографических снимках. Многие дают ему сорок два, даже сорок пять лет. Но в действительности ему тридцать восемь. Шмидт усиленно подчеркивал, что он старше Зинаиды Ивановны на двенадцать лет. Разве это не основание для того, чтобы поскорее встретиться?

«Повидать вас, показать вам свои морщины, и тогда до лета я буду послушен и не буду соваться!.. Пожалейте, наконец, меня, Зинаида Ивановна, разрешите приехать в Киев… только на 40 минут, как тогда в вагоне; через 40 минут вы меня выгоните. Да? Можно?»

VII. Очаковцы и другие

Шмидт усиленно занимался рабочим вопросом. Он собрал все книги, какие мог достать по этому вопросу в Севастополе, некоторые выписал из Одессы и других городов. Прочитал брошюру А. Баха «Экономические очерки» и восторженно назвал ее блестящей популяризацией научного социализма. Шмидт тут же порекомендовал Зинаиде Ивановне прочесть «Очерки».

Потом он увлекся темой «влияние женщин на жизнь и развитие общества». Может быть, личный опыт, долгие размышления и переживания привели его к этой теме? Но, оттолкнувшись от частного случая, он перешел к проблеме большого значения, которая волновала широкие круги народа. Иногда Шмидту казалось, что он слышит голос Зинаиды Ивановны: женское влияние — жены, матери, сестры — сложный психологический процесс, в результате которого это влияние превращается в реальную общественную силу. Учтите.

Ему хотелось прочесть публичную лекцию на эту тему, а деньги — в пользу голодающих. Он перечитал огромное количество книг, около ста сорока. Сделал выписки из Канта, Энгельса, Шекспира, Мильтона, Карлейля, Спенсера, Милля. И с огорчением отметил, что почти все авторы говорят главным образом о женщинах Западной Европы или Америки, а о положении женщин в России — почти ничего.

Кроме того, Шмидт писал иногда для одной петербургской газеты статьи о флоте и ее людях, подписываясь по-английски «Old captain»[3] и охраняя тайну псевдонима, потому что офицер-литератор, да еще автор критических статей, безусловно навлек бы на себя гнев начальства.

Увлекаясь, Шмидт проводил иногда за письменным столом шестнадцать часов в сутки. Вероятно, он и не замечал бы этого, если бы не давала себя знать жестокая мигрень. Тогда он вспоминал, как хороши в Севастополе прогулки.

Испытанный способ борьбы с головной болью — забраться в укромный уголок бухты и устроиться так, чтобы волны подкатывали к ногам. Есть какая-то особая, таинственная прелесть в этом ощущении себя на самой границе двух исполинских сил: тверди и моря. Легкий-бриз ласково шевелит волну, и она рябит под солнцем, мягко, безмятежно касаясь прибрежных камней.

Пройдет баркас, и море, словно недовольное нарушением покоя, лиловеет, но вскоре лиловая дорожка начинает таять и поглощаться невозмутимой синевой.

Постепенно бухта переходит в далекий рейд, в безбрежность, которая будит в душе сладкое томление, тревожный порыв в далекое и неизведанное.

У выхода из бухты через всю ее ширину, от берега до берега, тянется отчетливая пунктирная линия — боны заграждения как напоминание мечтателям, что еще не все пути доступны и свободны. А вдоль этой линии — белые точки, словно белые цветы на чуть колеблющемся синем бархате моря. Живые цветы — чайки.

Но Шмидт не мог долго отдаваться сладости безмятежного созерцания. Он вспомнил, что ровно пятьдесят лет назад, во время обороны Севастополя, именно здесь, где играют чайки, разыгралась трагедия. Русские корабли покончили массовым самоубийством — они пошли на дно, чтобы своими телами загородить врагу вход в бухту.

Пятьдесят лет назад… Какие-то комитеты во главе с великими князьями отмечают эту дату открытием часовен и медалями оставшимся в живых одиноким ветеранам. Извлечены ли уроки истории? Порыжевшие, расцвеченные красками осени холмы — не проступает ли это обильно пролитая здесь кровь?.. На Малаховом кургане батареей командовал отец Шмидта. Он был дважды ранен. Но доблесть русских воинов была сведена на нет крепостническим режимом. А сейчас, через пятьдесят лет?

Режим еще бездарнее, порядки еще преступнее. В японской войне многие царские адмиралы и генералы героической смерти предпочли позор японского плена.

Шмидт снова взглянул на живые белые цветы. Да, корабли добровольно шли на смерть. Иногда это имеет смысл. Не так ли бывает и с людьми? Смерть служит жизни, ее славе, ее достоинству. Но бывает и жизнь темнее смерти.

Вместе с сыном и Владимирко Шмидт ходил к Георгиевскому монастырю или предлагал заплыв через всю Северную бухту. Хорошо плыть, ощущая легкость и силу тела; хорошо отдыхать, ухватившись за буек, обросший бархатистыми водорослями. Потом бывал вдвойне приятен обед на открытой веранде приморского ресторана.

У этого города свое несравнимое очарование. Окруженный бесчисленными голубыми бухтами, он возвышается, как остров, со всех сторон омываемый ласковыми волнами. Внизу, у подножия холма, кольцами протянулись улицы — Екатерининская, Нахимовский проспект, Морская. Выше было второе кольцо, еще выше — третье. Эти кольца соединялись сквозными лестницами, каменными трапами, которые, стремительно сокращая городские расстояния, вместе с зеленью садов создавали удивительное ощущение уюта.

От центрального холма во все стороны разбегались по пригоркам веселые дома. Казалось, они, как путники, остановились на полдороге, чтобы с удовольствием оглянуться всеми своими окнами на сияющую синевой бесконечность моря.

Шмидт любил в одиночестве бродить по севастопольским улицам и заросшим зеленью уличкам-трапам, отыскивая старые дома, построенные еще заботами Ушакова и Лазарева. Эти славные адмиралы строили дома с большим вкусом. В благородных пропорциях окон, в стройности колонн и портиков Петр Петрович угадывал великие образцы античности, которым охотно следовали в старом Севастополе.

Иногда Шмидт садился в ялик и добирался до Херсонесского монастыря. Здесь он наслаждался волнующими душу памятниками античности. Земля Крыма хранила многочисленные остатки богатых древних цивилизаций разных народов, которые, сменяя друг друга, с незапамятных времен населяли эти благословенные берега. Под презрительным оком равнодушного начальства одинокие энтузиасты десятилетиями копались в земле Херсонеса и постепенно открыли целое государство, процветавшее за несколько веков до нашей эры.

С неутихающим чувством удивления и трепета перед живым ликом истории рассматривал Шмидт крепостные стены, остроумно сооруженные башни и ворота столицы Херсонесского государства. Части мраморных саркофагов. Глиняные лепные сосуды с изящным орнаментом, сосуды, расписанные черным и красным лаком. Как заманчиво таинственны эти женские фигуры в плащах и головы мраморных атлетов, глядящие из глубины тысячелетий!

Лекифы — кувшинчики-флаконы для благовоний и масел — так изящны, браслеты, серьги, кольца так похожи на современные, даже лучше, что становилось страшно.

Особенно долго стоял Шмидт у мраморной плиты, покрытой письменами. Древнегреческий текст перевели на русский язык. Он оказался присягой, которую две тысячи двести лет назад принимали граждане Херсонеса: «Клянусь Зевсом, Землей, Солнцем, Девой, богами и богинями Олимпийскими и героями, кои владеют городом и укреплениями херсонеситов: я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города и сограждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасной гавани, ни прочих укреплений, ни прочих земель, которыми херсонеситы владеют или владели, ничего — никому — ни эллину, ни варвару, но буду охранять для народа херсонеситов. И не нарушу демократии и желающему предать Или нарушить не дозволю и не утаю вместе с ним, но заявлю городским демиургам».