— О! Друг Степан! Очень хорошо! Степан наш друг номер один.

Симаков подошел к Бартелю:

— У нас к вам просьба. Нам нужно еще много оружия. Мы просим немецких товарищей помочь нашим коммунистам попасть на работу в сборочные цеха военного завода. Мы имеем в виду пистолетный цех и пристрелочный.

Бартель, подумав, ответил утвердительно.

— Теперь второй вопрос, — лицо Симакова стало жестким, — немецкий центр обещал убрать русского предателя и провокатора Кушнир-Кушнарева. Однако время идет, а этот подлец продолжает свою гнусную работу. Из последней партии советских военнопленных он отправил в «хитрый домик» двадцать восемь комиссаров и командиров.

— Дорогие друзья, это очень сложный вопрос. Убрать провокатора обычным способом нельзя, сразу же начнутся массовые репрессии. Но мы ищем пути, мы обязательно уберем предателя.

Потом выступил Николай Кюнг, человек среднего роста, подтянутый, с командирской выправкой. Он докладывал о кадрах. Кюнг назвал ряд русских патриотов, которые прошли тщательную и всестороннюю проверку, умело справляются с опасными поручениями. По его мнению, им можно доверить серьезные задания. Среди названных Кюнг особо выделил Ивана Ивановича Смирнова.

— Кадровый командир. В Армии с гражданской войны. Имеет специальное высшее военное образование, подполковник. На фронте командовал артиллерией дивизии. В Бухенвальде с первых же дней завоевал среди пленных большой авторитет. Это он так смело вел с Кохом дискуссию, о которой я рассказывал на прошлом заседании.

— Вот это то, что нам нужно! — Василий Азаров, один из организаторов подпольной борьбы, повернулся к Симакову:

— Как ты думаешь, Семеныч?

Центр единогласно постановил: ввести подпольщика Смирнова в руководящее ядро подпольной военно-политической организации.

После Кюнга выступил Левшенков. Он обстоятельно проанализировал обстановку в Бухенвальде, доложил о сближении и укреплении дружбы между советскими патриотами и антифашистами других стран, рассказывал о проведенных встречах и беседах, организованных активистами, и обратил внимание подпольщиков на активизацию зеленых, которые затеяли массовые избиения под видом «бокса».

— Конечно, Кох рад натравливать одних заключенных на других, — вставил Котов.

Все понимали, что положение создалось серьезное. Но что можно сделать? Организовать массовые драки? Они ни к чему хорошему не приведут, а только сыграют на руку эсэсовцам, послужат поводом к массовым репрессиям. Нет, надо искать какие-то другие формы борьбы.

— Я уже советовался по этому вопросу с товарищами. — Симаков встал и продолжал, отчеканивая каждое слово. — Мы должны обратить очередное издевательство в оружие политической борьбы. Мы должны показать заключенным всех национальностей, что русский солдат, пусть голодный и полуживой, умеет отстаивать честь своей Родины. Необходимо, товарищи, найти среди наших людей таких, которые своими кулаками могли бы дать настоящий отпор. Надо разыскать бывших спортсменов, найти боксеров. Мы должны показать всему лагерю, что такое советский человек!

Подпольщики задумались. Предложение Симакова было верным. Но можно ли среди истощенных узников Бухенвальда найти таких, которые смогли бы драться с сытыми и здоровыми бандитами?

— Михаил, — обратился Симаков к Левшенкову, возглавлявшему в подпольном центре отдел агитации и пропаганды, — придется и вам включиться. У вас большая сеть, дайте задание своим пропагандистам.

— Будет исполнено.

Раздался условный стук в дверь. Все насторожились. Николай Кюнг вышел и через несколько секунд вернулся:

— Посты сигналят, что через площадь по направлению к нам идет лагерфюрер Шуберт и с ним эсэсовцы. Вальтер Бартель встал:

— Предлагаю расходиться, товарищи.

Уходя, Бартель передал Кюнгу двадцать «шонингов» — освобождений от работы, которые выдавались только больным.

— От Гельмута Тимана! Он приносит извинения за то, что не смог в субботу.

— Благодарю. Шонинги нам крайне необходимы.

— Желаю удачи.

Подпольщики быстро разошлись.

Котов подождал Кюнга.

— Николай, ты обещал в субботу передать шонинг. Я жду уже пятый день… Профессор очень болен.

— Знаю, дружище, но мне принесли их только сейчас.

Розовая карточка мгновенно исчезла в нагрудном кармане Котова. Он поспешил к шестьдесят второму блоку. Завтра профессора освободят от работы, он будет находиться в больнице, где ему предоставят отдых, улучшенное питание…

Котов миновал деревянные бараки русских военнопленных и двухэтажные стандартные, серые, как земля, бараки немецких политзаключенных. Слева тянулись ряды колючей проволоки, вдоль которой метрах в ста друг от друга угрожающе возвышались сторожевые вышки.

Котов торопится. Еще несколько бараков — за последним надо пройти через небольшое внутрилагерное ограждение — и ты в Малом лагере. А там несколько шагов — и шестьдесят второй блок.

На фоне блеклого пасмурного неба колючая проволока кажется Котову скопищем хищных пауков, сцепившихся между собою кривыми тонкими лапами. По жилам этих железных пауков пульсирует ток высокого напряжения. Глухой монотонный гул плывет от столба к столбу.

Скорей, скорей. Котов почти бежит. Вот уже последний барак. И вдруг Сергей останавливается. Что это? На темной крючковатой паутине проволоки он видит очки. Они висят, зацепившись за проволоку одной дужкой.

— Очки… Как они могли сюда попасть?.. Тоскливое предчувствие охватывает Котова. Он переступает порог блока. В полутьме глаза плохо видят. Котов шагает в дальний угол — там нары профессора. Неожиданно на пути вырастает костлявая фигура Пархоменко. Сергей вглядывается в лицо украинца и хрипло спрашивает:

— Где профессор?

На круглом лице Пархоменко скорбная гримаса.

— Поздно, товарищ Котов. Профессора, больше нет. Он бросился на проволоку… — Пархоменко молча показывает в окно, в сторону ограждения.

— Ночью. Моя вина, не уберег…

Глава тринадцатая

Перед самым рассветом Андрей Бурзенко проснулся от легкого шума: в спящем блоке кто-то ходил, разговаривал. Андрей, не открывая глаз, прислушался. Один голос показался знакомым. Так и есть. Андрей узнал помощника старосты блока штрафников Радзивилла, грубого и себялюбивого человека, польского князя, фанатика националиста, ставшего провокатором.

— Какой нумер? — переспрашивал Радзивилл.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй.

Андрей вздрогнул. Незнакомый голос назвал его номер! Да! Он не ослышался. За время пребывания в концлагере Андрей привык к этому номеру, который стал его паспортом, который заменил все — и имя, и отчество, и фамилию.

Андрей весь превратился в слух.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй лежит тут, — сухо сказал помощник старосты блока.

Бурзенко слышит шаги людей. По топоту грубой кожаной обуви он догадался — не заключенные. Екнуло сердце. Мысль работает напряженно. Андрей перебирает в памяти события последних дней. Как будто ничего не произошло, он, как и все другие штрафники, добросовестно «разнашивал» солдатские ботинки…

Чья-то тяжелая грубая ладонь легла на плечо:

— Вставай!

Андрей притворился спящим, не спеша открыл глаза.

Перед ним полицейский.

— Шнель!

Из-за спины полицейского выглядывали два санитара в синих халатах.

— Поспешай! — командует помощник старосты блока. — Надо идти ревир!

Ревир — это больница.

О ней ходили страшные слухи. Там орудовал матерый фашист врач Эйзель. Он и трое его помощников делали различные медицинские опыты на заключенных, отправляли на тот свет десятки ни в чем не повинных людей. Кроме того, они смертельными уколами убивали коммунистов, общественных деятелей, евреев и прочих неблагонадежных.

В груди боксера сначала похолодело, а потом полыхнуло жаром. Он готов был броситься на полицая, на санитаров, на старосту блока, бить, рвать, кусать… Нет. Он не подопытный кролик. Он, если пришел смертный час, погибнет по-русски — «с музыкой»… В борьбе! Он убьет хоть одного гада.