Того, кто поддавался этой слабости, тут же пристреливал или добивал Черный Изверг. Трупы бросали на тележку и везли во двор крематория. Труба дымила круглые сутки…

Глава двенадцатая

Лицо Ивана Пархоменко в кровоподтеках, левый глаз заплыл. Правым он тревожно всматривается в темный квадрат двери. Может быть, сегодня зеленые не придут, сделают перерыв, сволочи? Они приходят каждый день, и каждый день повторяется одно и то же.

Пархоменко переводит взгляд на профессора. Тот сидит за столом, его узкая, длинная спина непомерно согнута. Он сжимает худыми пальцами кусок извести и чертит им на неровной поверхности стола. В левой руке — влажный, в кровавых пятнах, платок. Всякий раз, кашляя, профессор подносит его ко рту. Кашляет он очень часто. Этот глухой, стонущий кашель вызывает у Пархоменко чувство острой боли.

Вокруг профессора сидят и стоят узники. Их лица, как и у Пархоменко, в кровоподтеках и ссадинах. На острых плечах профессора чужой пиджак, ноги укутаны чьим-то одеялом. На шее кашне из полотенца. И все-таки ученому холодно. Он говорит прерывисто, с трудом сдерживая озноб.

— Предлагали прорыть канал от Азовского моря. Оригинальное решение, друзья мои. Да-с. Напоить Каспийское море Азовским! Но такой проект пришлось отклонить. Ведь Азовское море соединяется с Черным, а в нижних слоях Черного моря содержится много процентов соли. Это, дорогие мои, смерть рыбам! Были и другие проекты. О них говорить не будем. Скажу только, что ни один из них не решал до конца главную проблему — напоить Каспий, предотвратить катастрофу. А ведь это сделать можно.

Петр Евграфович обвел слушателей воспаленными глазами.

— Каспий можно напоить! Напоить хорошей, пресной водой. Всю свою жизнь я посвятил проблеме Каспия, и только здесь, здесь мне пришла в голову эта мысль. Как… Как же я раньше не додумался! Смотрите, как все просто, — кусок извести заскользил по крышке стола, — Северные реки Печора, Вычегда, Северная Двина и даже вот эта маленькая Мизень. Миллионы кубометров выбрасываются в Ледовитый океан. А если эту воду повернуть к Каспию. Как? Это действительно трудно, но выполнимо. Надо создать плотины, прорыть каналы и через Вычегду направить часть стока северных рек в Каму и Волгу. А Волга понесет воду Каспию.

Петр Евграфович помолчал и тихим усталым голосом добавил:

— Это будет обязательно. Такой план предложит кто-нибудь. Не надо отчаиваться — Каспий будет жить!

Вдруг профессор откинулся на спинку стула. Судорога исказила его лицо. В лихорадочном взгляде глубоко запавших глаз ученого Пархоменко увидел такую обреченность, какую ему приходилось видеть в глазах идущих на казнь.

Узники сидели молча, У Пархоменко тоскливо сжалось сердце: почему не идет Сергей? Он обещал помочь. Почему он не идет?

Сергей Котов вошел в седьмой блок, где жили советские военнопленные и помещался небольшой госпиталь. В одной из комнат этого блока сегодня должно было состояться заседание руководителей подпольной русской военно-политической организации.

Перед блоком, у выхода на площадь, прохаживался, покрикивая на заключенных, немец-полицай. Котов сразу узнал здоровяка Альберта. Тот едва заметным кивком приветствовал Сергея и тут же заорал:

— Проходи, проходи. Нечего здесь околачиваться!

Это пароль. Значит, все в порядке, можно входить. Если бы грозила опасность, Альберт взмахнул бы дубинкой и крикнул: «Марш отсюда, русская свинья!»

В небольшом помещении амбулатории, имевшем два выхода, уже собрались члены подпольного центра. В дверях Котова встретил Николай Симаков, руководитель центра военно-политической организации. Обменялись крепким рукопожатием.

— Проходи, Сергей.

Котов скользнул взглядом по осунувшемуся лицу Симакова, по впалым щекам, на которых горел нездоровый румянец, и подумал: «Опять проклятый туберкулез вспышку дает… Надо бы с ребятами посоветоваться, взять под партийный контроль здоровье Николая Семеновича».

Затем Котов попал в объятия Михаила Левшенкова, возглавлявшего отдел пропаганды и агитации.

— Входи, входи. Тут тебя давно дожидаются.

Левшенков подвел Котова к невысокому, плотному, круглощекому незнакомому немцу, одетому, как и все политические, в полосатую куртку.

— Вот это и есть Котов, наш теоретик.

Немец широко улыбался, открывая ровные зубы, его проницательные глаза засветились. Он сунул свою небольшую ладонь Котову.

— Вальтер… Вальтер Бартель.

Имя Вальтера Бартеля, руководителя немецкой подпольной антифашистской организации Бухенвальд, Котов слышал не раз на заседании русского центра. Ему рассказывал о нем и Левшенков.

Котов назвал себя и крепко пожал Бартелю руку.

— Степан, Степан, иди-ка сюда, — Михаил Левшенков подозвал Бакланова. — Помоги-ка объясниться.

Степан Бакланов, рослый, двадцатитрехлетний, с открытым русским лицом и голубыми глазами, недовольно проворчал:

— Вот они где школьные грехи открываются. Учить надо было, Сергей Дмитриевич, этот самый иностранный, а не отделываться шпаргалочками…

Увидев Бартеля, которого он не заметил из-за спины Котова, Степан шутливо добавил:

— Переводчик — что дипломат, всегда будет гнуть в свою сторону.

Вальтер Бартель уловил смысл сказанного и произнес по-русски:

— Я немножко понимай.

Все засмеялись.

Потом Бартель заговорил на немецком. Бакланов, чуть наклонив голову к Бартелю, вбирал в себя каждое сказанное им слово и быстро переводил.

— Интернациональный центр передает вам, товарищ Котов, самую сердечную благодарность за статью. Ее уже переводят на немецкий и французский. Особенно блестяще вы написали раздел о борьбе с международным ревизионизмом, в котором привели обширные ленинские цитаты. Какая у вас феноменальная память!

Мочки ушей у Котова стали розоветь. Он не привык к похвалам. Он чаще хвалил других, а к себе относился строго и требовательно. Сын портового рабочего-большевика, ленинца, он всю свою сознательную жизнь трудился и учился. Его отец, Дмитрий Котов, скрываясь от царских жандармов, переселился со своей большой семьей из Ижевска в Астрахань. В этом крупном портовом городе активный участник революционных боев 1905 года продолжал вести подпольную работу. Жили впроголодь, ели одну рыбу. В доме часто не было хлеба, но зато почти каждый день бывали гости: рыбаки, грузчики, портовые рабочие. Сильные, загорелые, от их одежды пахло морем, мазутом и солью. Сергей помнит, как эти бородачи засиживались до петухов, читая у коптилки какие-то листки.

Жили Котовы на фортпосте, в каюте старой баржи. И сынки портовых торговцев дразнили Сергея «Бездомным». Что он им мог ответить? Сергей помнит шершавые теплые ладони портовых грузчиков, которые неумело вытирали ему слезы и гладили по голове:

— Чудак ты, Сергей! Да ведь баржа — это корабль. Настоящий, морской. Дома-то у всех есть, а вот парохода ни у кого. Ты, брат, гордись этим! А насчет дома не волнуйся. Когда вырастешь, к тому времени будут и у нашего брата дома. Дворцы!

И Сергей стал гордо называть себя:

— Я Котов с баржи!

Отец умер, когда землю охватил пожар первой империалистической войны. Всего три года не дожил старый подпольщик Дмитрий Петрович Котов до светлых дней Октябрьской революции, не услышал грома пушек «Авроры», не увидел своими глазами того, чему отдал всю свою жизнь. Пребывание в жандармских отделениях и ссылках сломило его здоровье. Старшие братья и сестра остались работать в Астрахани. Мать, вместе с Сергеем и двумя младшими дочерьми, поехала к своему отцу в Рязанскую губернию.

Февральская революция осталась в памяти веселым праздником. Крестьяне привязали к конскому хвосту портрет царя, а они, мальчишки, догоняя лошадь, бросали в самодержавца комья грязного снега. Помнит Сергей и вторую демонстрацию, уже в Октябре. Мать повесила на стене под фотографией отца большой красный бант. За околицей мужики делили помещичью землю. Потом, в двадцатом году, в дом пришел траур: братья и сестра Сергея погибли в боях под Перекопом…