Сколько раз доводилось Генриху сталкиваться с деятельными и умными людьми, которые расстраивали его замыслы, — казалось, он уже близок к цели, но вдруг все рушилось, и он чувствовал, что не в состоянии исполнить свои клятвы и обеты. Так может ли он помышлять о короне, если на его пути стоит вот такой Мешко? Убить его? Но ведь это брат, родной брат, и стань Мешко королем, он, наверно, правил бы куда лучше и разумней, чем Генрих. Он знает, что надо опасаться Вальдемара и платить установленную дань кесарю, потому что кесарь, по праву или не по праву, считает себя властителем польских земель. И только когда ублажишь этих двоих, можно подумать о своем хозяйстве — женить сыновей, выдавать замуж дочерей, скреплять грамоты большой княжеской печатью да при случае умножать свою казну с помощью евреев-монетчиков.

Так размышлял Генрих, проезжая по лесу, похожему на лес под Цвифальтеном, где он любил бывать с Герхо и Бартоломеем — да хранит бог беднягу Тэли! — где Лок рассказывал ему свои истории и где на него, как дух святой, как огнь небесный, снизошло благословение, мысль о подвиге. Нет, он не будет предаваться унынию, надо попробовать еще раз начать все сначала. Казимир ему поможет.

Весенний день подходил к концу. Полнеба пылало багрянцем, как орифламма короля Балдуина, и на фоне заката четко вырисовывались черные ветви деревьев. Поблизости от дороги князь увидел поляну с невысоким пригорком, напоминавшим круглый щит. В лесу журчали весенние ручьи, но пригорок уже просох. «Грудь матери-земли!» — подумалось Генриху. Держась за руки, девушки водили вокруг пригорка хоровод и пели веснянки. Они всегда собирались в эту пору, когда березы еще не налились соком. Остановив коня у края поляны, князь смотрел на плавную поступь девушек и вслушивался в звучанье их задумчивых, мягких голосов, то усиливавшееся, то стихавшее, как шум прибоя.

Мазовия была краем язычников, это они ходили с вилами на панов, сжигали ксендзов. Отголоски мятежного духа слышались и в этой непонятной песне, и еще было в ней что-то колдовское, русалочье. Генриху казалось, что силы покидают его; сладкая истома сковывала тело, он тихо покачивался в стременах в такт движениям девушек. И виделись ему иные края, в душу проникало светлое чувство, словно причастился он святых тайн, и мысли о грядущем величии проносились в его уме.

Быть может, если бы он стремился к совершенству, ему бы удалось скорее достичь святости и могущества? Но в чем совершенство для христианина? В самоотречении? Однако оно обессиливает человека. Не стать же ему каким-нибудь Каликстом Бьярне, над которым потешались даже генуэзские галерники! И разве мог бы он, как Маслав, пойти против королей и кесарей во имя Святовита?{119} Кто последует за ним? Где найти таких людей?

Вот перед ним пригорок, пуп земли польской, а дальше леса, поля и снова непроходимые леса, раскинувшиеся на равнине, а там болота, пустоши, за ними города, крепости, и где-то уже совсем далеко — моря, а если идти в противоположную сторону — горы. И в каждом уголке этого обширного края, его, Генриха, величают князем. Как отыскать ключ к этой земле, как ее охватить единым взглядом, как научиться ее любить? Кому поведать о том, что она существует? И как постигнуть ее затаенный смысл, ее душу — подобно тому, как душа Сицилии открылась ему в песне сицилийского пастуха? Быть может, душа Польши звучит в пении вот этих девушек, убаюкивающем, усыпляющем, но полном скрытой силы, словно тугие девичьи бедра налиты березовым соком?

— Ишь, нечисть языческая! — ухмыльнулся Говорек. — Только прикажи, князь, и я вмиг разгоню этих негодниц.

— А они прехорошенькие, — заметил Герхо.

— Каждый молится как умеет, — задумчиво сказал Генрих. — Пришла весна и в наши леса.

И они поехали дальше, в Плоцк.

Генриху хотелось еще раз увидеть на дверях собора хрупкую фигурку Верхославы.

28

Наступило очень жаркое лето, приехал наконец Казимир. Явился он с несколькими панами, со слугой-немцем, исхудавший, осунувшийся — никакого лоску не набрался при императорском дворе. Увидав, что творится у брата в замке, он за голову схватился, позвал на совет Говорека и Виппо и не мешкая принялся за дело.

Генрих смотрел на него во все глаза — ни капельки Казимир не изменился; каким выехал на поле под Кжишковом, таким и вернулся. Говорил он только о том, что видел, проезжая через Вроцлав и Краков, и о том, как живет брат Болеслав. О Германии, о кесаре — ни слова. Позже Генрих случайно узнал, что Казимир ездил с кесарем в Италию, посетил ломбардские города и побывал в Турине на свадьбе свояченицы кесаря. Какой свояченицы? Оказалось, то была Рихенца; еще раз овдовев, она выходила замуж за тулузского графа. Генрих, услыхав ее имя, обрадовался, стал расспрашивать, как выглядит Рихенца, по-прежнему ли хороша? Казимир удивился: на свадьбе была скука смертная, а Рихенца — старая, некрасивая баба, и вообще в Италии такая жарища, что в доспехах не усидеть на коне и копье из рук валится. Прочили там ему в жены какую-то княжну, но об этом Казимир даже вспоминать не хотел. Вот и все, что удалось узнать Генриху о пятилетнем пребывании брата в Германии.

Зато в Польше Казимир сразу ожил, повеселел: помчался в Вислицу, спугнул оттуда Гертруду, потом ускакал в Люблин, к своим русским князькам, затеял с ними тайные переговоры, — гонцы так и носились взад-вперед. В Сандомир он возвращался в отличном настроении, с таинственной миной. У немцев Казимир научился одному — здорово пить. И по вечерам он бражничал, чаще всего в компании с Лестко, которого насильно стаскивал с мягких жениных перин. Днем совещался с Виппо, деловито и успешно наводил порядок в сандомирской вотчине, а для отдыха ходил купаться на Вислу. Купанье он любил до страсти и, спасаясь от невыносимой жары, целыми часами сидел в воде. Люди предостерегали его, как бы не случилось беды — водяницы могут сглазить, а то еще помажут ему кое-где черным корнем, и будет он бесплоден. Но Казимиру хоть бы что, плещется в воде, как рыба, плавает с парнями наперегонки — кто быстрей Вислу переплывет, — а течение там сильное, на полмили в сторону сносит. Вскоре все стали замечать, что Казимир бывает в Сандомире больше, чем у себя в Вислице. Гертруда, качая головой, частенько напоминала ему, что, мол, надо бы проведать Настку, но Казимир только смеялся в ответ и к любовнице своей не спешил. Почтенная монахиня от души сокрушалась, она за эти годы крепко полюбила-домовитую Настку.

С первых же дней Казимир занялся княжеской дружиной и пополнением запасов оружия. Все у него получалось само собой: еще не успел он, кажется, проехать через замковые ворота, а уж алебардник, стоящий на страже, приосанился, подтянулся, даже подъемный мост и тот как-то по-иному стал опускаться. Видно, Казимиру, как и Мешко, дарован талант повелевать людьми, думал Генрих, но все равно он ничего не достигнет, нет у него высоких стремлений, нет честолюбия. Ему довольно того, что он — князь вислицкий, что он не хуже своих приятелей, этих князьков луцких, дубенских, свирских, и что после смерти Генриха ему достанется Сандомир. А покамест он барахтается в реке, дурачится, как мальчишка, и все вокруг, непонятно каким образом, идет на лад — и двор княжеский стал на двор похож, и в хозяйстве порядок.

Прежде всего изменился вид у лошадей. Им, по немецкой моде, постригли гривы и хвосты; Виппо согнал баб шить да латать попоны и чепраки, велел шорникам починить сбрую. Теперь, когда рыцари являлись в замок, чтобы вместе с князем ехать на осмотр крепостей, на богомолье или же на суды, рыцарский отряд имел вполне приличный вид. Потом Казимир приказал получше кормить коров; в хозяйстве прибавилось молока, им стали поить поросят, и на княжеском столе появилось такое жаркое, хоть королю подавай. Гертруда распоряжалась на птичьем дворе, и для ее питомцев, по приказу Казимира, всегда выдавали из амбаров вдоволь охвостья. Привели в порядок корабли на Висле, прижали бортников, и они стали приносить куда больше меду и воску, нежели в прошлые годы. Виппо у себя на «вилле» сытил медом знаменитую малиновку — жил он теперь один, единоверцы его уехали. О Тэли Казимир даже не спросил, он, вероятно, знал, что здесь произошло. Бочки в замковых погребах наполнялись монетами, из Вроцлава везли сукна да парчу на плащи князьям и голубой, шитый золотом шелк для попон. Казимир справлял себе роскошные наряды, шубы, как будто готовился к свадьбе.