Да, он обладает властью. Но власть эту дали ему они — Вшебор, Смил из Бжезя, Говорек, Гумбальд, Гереон, — все, кто сидит вокруг его трона и по доброй воле согласился ему повиноваться. Быть может, они-теперь замышляют бунт, восстание, чтобы отнять у него эту власть? Кем он станет тогда? Беспомощной пешкой… И ему вспомнилась снедаемая честолюбием, гордая и жалкая Агнесса, вспомнился ее муж, родной его брат, который теперь в одиночестве умирает в чужом Альтенбурге. Что же сталось бы с ним, с Генрихом, лишись он власти?
Он махнул платком, в залу ввели Юдку, и служитель, трижды стукнув посохом в пол, возвестил открытие суда. Стало очень тихо. Гумбальд поднялся со своего места и, поклонившись князю, начал говорить.
С той минуты, как в залу вошла Юдка, Генрих почувствовал, что наступила какая-то перемена. Что-то стало по-иному в зале, среди вечников, а главное, в нем самом. Одетую в лохмотья еврейку посадили на табурет, и тотчас ее большие синие глаза обернулись к нему, но надежды в них не было. Вся уверенность Генриха, что он сможет ее спасти, в единый миг пропала, растаяла, как дым. Юдка не ждала спасения, она была уже мертва. Он не мог ее спасти, как не мог бы воскресить покойника.
Он смотрел на окружавшие его лица и не мог уловить в них и тени волнения. То были невозмутимые лица чиновников, исполняющих свои обязанности. Утром кое-кто из молодых умолял его не отдавать судьбу Юдки в руки краковского епископа, и он решил судить ее сам. Да, судить ее должен он. Но, сравнивая дело Юдки и дело Ясека из Подлясья, Генрих не мог не обнаружить огромную разницу. Ясека казнили по его приговору, и он считал это вполне понятным и естественным, логически необходимым. Между тем в предстоявшей казни Юдки он такой необходимости не видел. Он хотел бы спасти Юдку, этого требовала его любовь, но тогда рушилась справедливость!
Генрих вспомнил, что говорил ему Барбаросса об иерархии законов и о необходимости высшего закона — такой закон стоит над всякой властью. Перед Генрихом были его подданные — рыцари, священники, горожане, — каждый из них желал навязать ему свою волю, повести по выгодному для себя пути. Вот поднялся дряхлый старец, священник Гумбальд. Он рассказывает князю и всем собравшимся об ужасном злодеянии еврейки. Его воздетые кверху руки трясутся, по щекам струятся слезы, когда он говорит о поругании, которому подверглась величайшая святыня алтаря.
Ни встреча с папой, ехавшим на белом муле, ни молитва у Гроба Господня, ни обряд посвящения в орден Храма не произвели на Генриха такого глубокого впечатления, как заплаканное лицо старого священнослужителя. Он почувствовал, что попраны извечные, священные законы и что ему надлежит своим приговором восстановить их чистоту, иначе весь мир пойдет прахом.
Он внимательно посмотрел на Юдку, орудие дьявольского соблазна. Она сидела, опустив голову и не глядя на князя. Бронзовые кудри рассыпались по плечам и закрыли часть лица, в прорехах платья, изодранного на груди и на плечах, белело нежное тело. Ссутулившаяся, поникшая, сломленная, Юдка словно отдалялась от Генриха, словно уплывала от него на плоту по бескрайнему синему бурному морю. Волны захлестывали ее, она погружалась в кипучую бездну горя, и чудилось князю, он уже видит Юдку как сквозь туман — все меньше она, все дальше, все бесплотней. Зато сам он, казалось Генриху, в сравнении с нею растет, возносится ввысь на своем троне из слоновой кости, как на облаке, и холодный туман закрывает от него эту женщину, ее тело, заглушает ее речи, ее голос. Слова Гумбальда, который призывал Генриха быть судией, производили в нем перемер ну, подобную той, что свершается в облатке при произнесении священником слов Христовых — в облатке, оскверненной прикосновением Юдки, — они освящали Генриха, преображали его. Он уже не был Генрихом, нежным любовником, хранящим в памяти каждое прикосновение к этому жалкому истерзанному телу, которое отдалялось от него, как несомый волнами труп потерпевшего кораблекрушение. Не человеком был он теперь, но машиной, орудием стоящего над людьми закона, и ему надлежало восстановить естественный порядок вещей, нарушенный святотатством Юдки. В эти минуты его власть была призрачной, он должен был поступить, как велит закон.
А закон этот, установленный издревле, изложил, насилу поднявшись с места, другой старик, воевода Вшебор, сам уже почти покойник. Вшебор объяснил, что ежели кто совершит преступление против церкви, то святотатца, как величайшего злодея, должно побить камнями.
Ни один мускул не дрогнул в лице Вшебора при этих словах, и Генрих тоже с каменным лицом взирал на Юдифь. Она сидела неподвижно на табурете меж двумя стражами, скрючившись, подобно зверьку, припадающему к земле. Но когда раздался голос Вшебора, она медленно подняла голову и глянула прямо в глаза Генриху спокойным, безбоязненным взором; видно, ей просто хотелось полюбоваться князем, восседающим на троне в серебристо-белом плаще. В последний раз она упивалась его красотой, своей любовью к нему и, изнемогая от любви, уходила из жизни. Князь встал, а она все смотрела на него с восторгом и обожанием.
— Пусть будет так, как сказал Вшебор! — твердо молвил князь и снова взмахнул голубым платком.
Все склонились, Генрих отвернулся от Юдки, и она, как подстреленная птица, пала наземь. Генрих начал спускаться по ступеням, Вшебор и Грот пытались удержать его — надо, мол, решить и другие дела, — но он не стал их слушать и удалился в свои покои. Протяжно и уныло затрубили трубы, оповещая, что вече закончилось. И этот трубный глас обозначил границу между прошлой жизнью Генриха и тон, что началась отныне. Едва он смолкнул, весь пройденный Генрихом жизненный путь предстал перед ним, как нечто бесконечно далекое и чуждое. Нарядный, блистательный рыцарь, благочестивый князь Генрих Сандомирский — то, чем был он до сих пор, — мнился ему нелепым фигляром. Теперь он совсем одинок. Будущее простирается как бескрайняя пустыня, а то, что он видит вокруг, — бессмысленный фарс.
После неудачной попытки удержать Тэли князь вместе с Герхо вернулся в замок, и жизнь его потекла без видимых перемен. Он не избегал общества, не затворился в своих покоях; напротив, давал пиры, ездил на охоту, шутил, смеялся, часто толковал с постаревшим Виппо. Все как бы забыли о страшном происшествии, и вскоре оно отошло в область преданий. Однако Генрих ничего не забыл, он хранил в памяти те дни до мельчайших подробностей. И в ее свете характеры окружающих людей стали для него намного понятней. Как одинокое облако в ясном небе, рассеялось самообольщение, и он увидел истинные очертания действительности. Кому не случалось, лежа в постели, уже засыпая, прищурить глаза и с удивлением обнаружить, что все, на что падает ваш взгляд, все предметы в комнате обретают новый облик, наполняются сложной внутренней жизнью, прежде скрытой от нас. Так и Генрих увидел сущность тех людей, которых встречал повседневно, и с горечью убедился в их ничтожестве и ограниченности. Один лишь Герхо, как всегда почтительный, но теперь уже всегда глядевший на князя с усмешкой, казалось, был закован в непроницаемую броню.
Усмешка Герхо была верным свидетельством нравственного поражения Генриха. То, в чем Генрих видел государственную необходимость, погубило его и лишило уважения близких. Он постиг призрачность своей власти. Как не мог он в пении тягаться с Бартоломеем, так не под силу было ему сравниться в величии с Храбрым. Он знал, куда и ради чего вести людей, но не мог их вести. Не было у него людей, никто не верил в его величие, да и само это величие меркло тем сильней, чем больше Генрих старался его поддержать.
Вынося Юдке смертный приговор, Генрих полагал, что поступает свободно, мужественно, по велению совести. По сути же у него просто не хватило сил воспротивиться, восстать одному против всех — и этот поступок стал для него проклятием, которое истощило его душевные силы.
Окружающие были для него понятней, чем прежде, но самого себя он понимал все хуже. Теряясь в бесплодных мечтаниях, он утрачивал способность к действию. Разложение началось незаметно, изнутри, но уже через несколько месяцев признаки его стали явными. Князь перестал ходить в баню, вызывать цирюльника, перестал совещаться с Виппо и объезжать границы и крепости.