Георгий, высматривая офицера, осторожно выглянул в окошко. Город, словно испугавшись пальбы, окутался тьмой.
На ступенях крыльца уже стучали подкованные сапоги полицейских. Георгий Ваклинов выстрелил в дверь, из ствола пистолета вырвался и угас алый цветок. В ответ снова началась пальба. Пуля обожгла его руку, и он выронил пистолет. Тут же схватив его левой рукой он нажал спуск, но выстрела не последовало; оказывается, он расстрелял все патроны. Досадуя, что не оставил последней пули для себя он торопливо собрал кучей на полу разную бумагу — выкройки, журналы, газеты, разбил керосиновую лампу и чиркнул спичкой. Затем поднялся по лесенке на чердак. Когда полицейские, наконец, вышибли дверь и ворвались в комнату, их встретили языки пламени, рвущиеся к потолку сквозь густой дым. Они тут же выбрались обратно во двор. Пламя подступало к Георгию. Здоровой рукой он ухватился за балки и головой раздвинул плитки шифера, пролез в дыру и встал на крыше. Штанина загорелась и он, похлопав по ней, сбил огонь. Снизу стреляли, но все мимо. Он схватил плитку и швырнул ее в полицейских, за ней вторую, третью… Полицейские, казалось, стреляли по звездам. Буцев вышел из своего укрытия на середину улицы и посмотрел на крышу. «В середине первой шеренги… старательный на учениях, исполнительный солдат…» — мелькнуло у него в голове. Он вдруг почувствовал нечто вроде зависти, раздраженно крикнул:
— Кончайте скорей!
Полицейские швырнули на крышу несколько гранат.
Густой дым обволок Георгия, языки пламени окружили его, одежда загорелась…
— Палачи! Вот я, берите меня! — крикнул он звенящим голосом, взмахнул горящими рукавами и рухнул в огонь. Взметнулся сноп искр…
Владо шагал пошатываясь от усталости, голода, и мечтал только о том, чтобы скорее добраться до лазарета. Что он будет делать дальше, где достанет провизию, как увезет больных — об этом он пока не размышлял. Только бы дойти скорее, до рассвета. Раз он жив и может еще идти — все в порядке. Что-нибудь он придумает, только бы дойти… Звезды одна за другой покидали веселый хоровод, и синева неба бледнела.
— Скорее! — подгонял Владо Камберов сам себя.
Вот и лужайка, вот он — огромный, ветвистый древний бук. Хорошо что его тогда пожурил Стоян Влаев, заставив запомнить приметы. Будто знал он, что ему снова придется здесь побывать… Бедняга Стоян, как он кончил жизнь! Мысли цеплялись беспорядочно одна за другую.
— Еще немного осталось, — говорил он вслух, ободряя себя. — Погода поправилась, и все образуется…
Вдруг затрещали частые выстрелы. Он невольно поднял руки, словно пытаясь остановить пальбу. Ноги его подкосились, лес пошатнулся, и Владо повалился на землю. В одно мгновение, показавшееся ему вечностью, он понял, что случилось, и в ужасе стал отползать обратно в гущу леса. Страх придавал ему силы. Наконец он наткнулся на дерево, поляна кончилась! Он попытался встать, но снова упал на землю. Ему было ясно, что приходит конец, повинуясь какому-то инстинкту он заполз в густой кустарник и опустил голову на траву. Будь, что будет! Если его обнаружат, он пустит пулю себе в лоб… В сети ветвей ему померещились две звезды. Победоносно наступил рассвет. Глазам стало больно от яркого света, он зажмурился. Но две звезды остались на своем месте. Золотые волны захлестывали их, но они снова выплывали, потом устремились вниз, коснулись его лба. Владо открыл глаза, было светло, звезды исчезли.
«Я жив!» — подумал он и потряс головой. — «Здесь она еще!» В стороне прошагали по тропинке полицейские, оживленно переговариваясь. Владо разобрал только одно слово: «больница»…
«Опередили меня!» — подумал Владо и сердце его сжалось. Он почувствовал что задыхается. Земля под ним словно обледенела. Солнце угасло в небе. Зачем он еще живет? Почему не приходит смерть? Почему… чтоб продлились его мучения?
Он пожалел, что не послушался командира и не привел себя в порядок, не почистился, не побрился. Теперь уже поздно. А командир был прав — надо всегда быть готовым ко всему… Вид у него, у мертвого, будет жалкий: худой, оборванный, заросший щетиной…
Он повернулся на бок и, упираясь в землю руками, сел. Ощупал окровавленную грудь.
— Поздно! — прошептал он и мысли стали путаться у него в голове. Он протянул руку к шнуркам ботинок, бессильно уронил ее и все перевернулось у него в глазах.
Очнувшись, он увидел клочки звездного неба. Глаза его скользнули по верхушкам деревьев, подпирающих небосвод. Надежда, неясная надежда снова зазвучала в его душе. Он приподнялся на локтях, пробуя силы. Сухая листва зашуршала, словно ободряя его. Одинокий крик ночной птицы будто придал крылья его мыслям. Руки выдержали тяжесть тела, он пополз вверх по склону…
Перевалив через возвышение Владо увидел внизу один единственный огонек. Передохнул немного и пополз дальше, к нему.
«Дядя Трифон поможет мне, — думал он. — Хороший он человек, все сделает. По гроб жизни буду ему благодарен! Он мне будет как родной брат, нет, как родной отец… Надо только добраться до села, добраться до дяди Трифона… Доберусь. Село уже близко, ночь длинна…»
Почему дожидались ночи, чтобы об этом сообщить? Этого никто не понял. Крестьяне и днем не выходили из дому. Женщины выглядывали одним глазком, чуточку сдвинув занавески. Шикали на детей, чтобы они не плакали слишком громко. Говорили между собой шепотом и ходили на цыпочках. Сердились даже на свиней, за то что они так громко хрюкают.
По улицам ходили только люди в форме, изредка попадался кто-нибудь в штатском. Сперва таких было только двое: Иван Портной и Иван Венков. К вечеру остался только Портной. Стрельба не прекращалась до позднего вечера. Как закончилось сражение было неизвестно, но никто и не думал выйти из дому, чтобы узнать об этом.
И вдруг это сообщение…
Двое полицейских с примкнутыми штыками сопровождали глашатая. Он останавливался на перекрестках, бил палками в ветхий барабан. Говорили, что этот барабан был оставлен русскими в 1877 году, когда они проходили тут.
— Всем крестьянам и крестьянкам явиться немедленно на площадь перед общинным правлением!
Следовала барабанная дробь, и трое вестников шли до следующего перекрестка, где повторялась вся эта церемония.
Крестьяне как-то неуверенно шли на площадь, озираясь по сторонам, словно очутились вдруг в незнакомом чужом краю.
В верхнем конце села барабан пробил в последний раз. Иванка вышла с каким-то неясным стремлением сделать что-то, что понравилось бы Стояну. Вышла во двор. В это время кто-то хлопнул калиткой. В темноте мелькнула человеческая фигура, и к ногам Иванки подкатилось что-то завернутое в газету. Иванка осторожно огляделась. Наверно товарищи Стояна передают ей весточку. Она с бьющимся сердцем развернула газету. Застывшие мертвые глаза глянули на нее как живые…
Она прижала голову мужа к груди, потом завернула ее в передник и быстро вышла на улицу. Калитки тихо открывались и люди в молчании шли к правлению. Ее шаги громко отдавались в тишине, и люди, которых она обгоняла укоризненно глядели ей вслед, негодуя на то, что она идет так шумно.
На площади двое полицейских заменили перегоревшую лампочку новой. Мрак, как испуганная стая воронов, поднялся и повис над кровлями. На небе тихо перешептывались звезды. Вдоль каменной стены, прислоненными к ней головами, так, чтобы были видны лица, лежали тридцать трупов, босые, в одних рубашках. Какой-то штатский стал с краю шеренги мертвецов и в тишине голос его прозвучал необычайно громко:
— Только отцам и матерям разрешается подойти к ним! — он небрежным жестом указал на трупы.
Приблизившись к фонарю он уставился в лист бумаги. Где-то в задних рядах послышалось всхлипывание. Он поднял глаза и словно обдал холодом толпу.
— Павел Иванов!
Из толпы никто не вышел.
— Георгий Петров!
Сквозь толпу пробралась Вагрила. Она остановилась перед мертвецами.
— Головы у них на бок легли, поправить надо… — тихо сказала она, обращаясь к штатскому. Не дожидаясь ответа, она прошла мимо него и стала скрещивать на груди руки мертвецов и поднимать им головы.