Работать так, чтобы сорок веретен в твоих руках звенели и пели славу свободному труду.

Лукерьин моток

Красильщиков, бывший хозяин родниковского комбината, перед самой революцией куда как шибко раздул свое «кадило». А слыл он за либерала. Ну, либерал, так либерал, а рабочим-то что? Хоть горшком назовись.

Однако скоро ткачи разгадали, что значит этот титул хозяина. Стали так промеж собой говорить: был наш хозяин не либерал, по три шкуры с нас драл, а стал либерал, белые перчатки себе заказал, управляющему по семь шкур драть с рабочих приказал.

Наездом заглядывал к нам, на Студеные Родники, но больше для своего удовольствия — поразвлечься, поохотиться, там, скажем, с губернатором или еще с кем-нибудь из этаких же. Дичи в нашем краю, сам знаешь, хоть возами вози. А где ты сыщешь краше уголок?

Постреляет уток, покутит, конечно, с управляющего стребует отчетность; сколько, мол, доходу; ну, еще обдарит кой-кого из фабричных шпионов за то, что те спуску ткачам не дают; сядет в карету и — прощай до следующего лета. Тут его доверенным — полная воля.

А Родники — золотое дно: лес под боком, народ — трудолюбец, теперь и железная дорога у самых ворот. Чего ждать? К старому корпусу надо новый большой пристроить, вместо узких станков поставить в ткацкой новые, широкие.

У старых хозяев один закон: отращивай клыки, чтоб соседа загрызть, а не то он тебя загрызет.

А поглядишь на ткачей, уж больно плохо живут. Народ — золотой души, да душу эту целы веки в грязной рубахе держали. Темнота, нищета, горе да слезы, ругань да хозяйские угрозы.

Раз приехал Красильщиков из Владимира с губернатором на красном автомобиле — поохотиться. Управляющего взял с собой. На привале разговорились про фабрику. Хозяин и решил: школу-де надо при фабрике построить.

У управляющего от таких слов стали глаза — по половнику.

— Что вы, господин фабрикант! Ведь школа-то капиталу стоит? На что она? Лишнее непотребство разводить среди фабричных?

Поохотились охотники, о своем толстом кармане заботники, уехали.

Вскорости для третьего корпуса прибыли новые широкие станки. Пришлось принимать на работу деревенских. Мало радуют новые станки управляющего. Больно умна машина-то, а обхожденья с ней такого, какое нужно, ткачи не знают, особливо молодежь, да и опытные ткачи на новой-то марке стали запинаться. С того и невесел управляющий.

Опять прикатил Красильщиков по лету. Положил он управляющему под самый нос бумагу, а на ней в точности подсчитано: сколько соткет на новом станке неученый ткач, сколько грамотный, который в машине понимает. На ученье рабочему уйдет грош, а за этот грош в карман рубль возьмешь.

Ну, таковский язык управляющему понятен. Тут же в конторе Красильщиков велел главному своему казначею выписать вексель: столько-то на школу, столько-то на буквари, и чтобы каждый ткач, стар и мал, прошли обученье. Кто ученья не пройдет, тем от ворот — поворот. Сразу какой просветитель стал!

И уж в газетенках подняли звон, что Красильщиков-де либерал, последний енотовый тулуп с плеча снял, ткачам на буквари отдал.

Однажды под пасху стали рассчитывать ткачей. И управляющий состряпал приказ: после пасхи всем явиться на фабрику грамотными. Всем неграмотным конторщик об этом поясняет. Ткачи только посмеиваются.

— Вишь ведь до чего додумался, умник, благодетель…

В старом корпусе ткала на четверке Марья Трифоновна Локтева. Под ее рукой, как и у всех в этом корпусе, стояли узкие станки, больше все старые. Муж-то ее, Иван Локтев, этот ткал на широких станках. Опытная ткачиха Лукерья Терпигорьевна рядом с Марьей — тоже на четверке. Избы их стояли одним гнездом, ну и на фабрике уж так облюбовали они себе две соседних четверки. Жили бабы ладно, душа в душу.

Таких ткачих, как эти две, поискать днем с огнем, вечером со свечечкой. Дело у них наперед огоньком бежит, ярко горит, другим путь указывает.

У Марьи сынок Ванятка уже второй год служил рассыльным на побегушках при фабрике. Вскочил он отцу в серебряную денежку, пока его туда приняли-то. Мальчишка, со стороны глянуть, так себе — ростом от горшка два вершка, в плечах не шире челнока-летунка. Но зато ноги у него — что твои скороходы. И по фабрике и по всей-то слободке так и летает паренек. Волосенки белые на маковке копешкой, с огоньками глаза. Смекалистый парнишка.

Больно уж он управляющему полюбился. Поласковей на него взгляни, полслова намекни, в момент догадается, — отнести ли что, позвать ли кого, — изо всех силенок постарается. Ткачихи прозвали его в шутку Ванятка-поскакун. К конторским его не тянуло. Послушает, как скрипят там перьями над столами, не поймешь — не то работают конторщики, не то спят над бумагами. Зато когда Ванятка в ткацкую прибежит, тут все шумит, гремит, стучит, бежит, торопится, — здесь дремать недосуг. Вот это Ванятке по душе.

Выпадет свободная минутка — он стоит и смотрит, как его мать, Марья Трифоновна, или соседка, Терпигорьевна, управляются со станками, как их руки за нитками гоняются…

Бежит после обеда Ванятка со всех ног в старый корпус.

— Мамка, тетка Лукерья, всех, кто читать, писать не умеет, в контору зовут на экзамены!

— Не было печали, — ворчит Терпигорьевна. — Чай, нам с твоей матерью не в старосты садиться, не в земские рядиться. Мы и без экзаменов соткем не хуже прочих.

Но итти все-таки пришлось, силком всех согнали.

В конторе управляющий за зеленым сукном сидит, как умный, глубокомысленно на всех глядит. С ним — о локоть — писарь. Пузырек с чернилами на столе, ручка и лист бумаги.

Народу! Яблоку — негде упасть.

— Становись в затылок! Жди свой черед!

Фабричные кто во что горазд. Кому смешки, хаханьки, — это кто писать умеет, а у кого дома ребята махоньки да с грамотой туго, этим не больно весело.

— Нам не до грамоты, мы свое прожили, лучше бы вы детей наших учили!

— Тетка Лукерья, — кричит кто-то, — тебя не иначе — в премьер-министры прочат!

— А что? Я бы, кому надо, прописала, навела бы на фабриках свои порядки, с метлой бы прошла. Всех пауков-сосунов повымела!

Такое слово ткачам любо, смекают, в чей огород угодил камешек.

А за зеленым сукном выкликают:

— Палильщик, Роман Седелкин, к столу!

Пошли один за другим. Все равно что в рекрутском присутствии в Шуе. Из двух десятков-то, может, двое-трое, и то не больно хорошо, знают, как взяться за перо. Остальные подойдут, рукой махнут, да и прочь, вписывай в бумагу, что хошь.

Кто грамоте не горазд, тех в одну сторону, а кто хоть немного царапает, тех в другую. Марья с Лукерьей подошли к столу. Лукерья вместо своего имени поставила крестик, а Марья-то говорит:

— Взамен меня Ванятка писнет, он две зимы в школу ходил.

Однако не тут-то было. Лукерьин крестик не приняли в расчет, просьбу Марьи не уважили. Ванятка рядом вертится, глядит да слушает.

Управляющий объявляет:

— Кто хочет работать, не наша забота. Приказ был — приходите грамотными. Умейте свое имя писать. До тех пор нет вам работы!

Как тут быть неграмотным? Грамота не полушалок, в лавке не купишь, на голову не повяжешь. Когда тут Лукерье учиться: пятеро ребят да мать — слепая старуха — пятый год на печи лежит лежнем… А у Марьи и у Дарьи, у кого хоть — забот, хоть отбавляй: и помыть, и постирать, и пошить, и залатать.

Вышли бабы из конторы, загоревали. Где управу на Иванчикова сыщешь? Ванятка слушает, что ткачихи гуторят, и уж такая его злость берет на управляющего.

— Ну, постой же ты, горький хрен, — честит Лукерья управляющего, — с фабрики уйдем, серебряную нашу ниточку унесем.

Ванятке любопытно.

— А где она, твоя серебряная ниточка?

— Она смотана мной в моток потайной.

— А моток где?

— Далеко, Ванятка, в ящике, на початках, в правой стороне, да на самом-то дне, — ему Лукерья отвечает.

И пало это Ванятке в мысли, да так пало, что колом не выбьешь.