Тайком по ночам с графского луга таскал. Земля-то кругом графская была, днем-то не сунешься, да и некогда.

Поехал управляющий угодье барское посмотреть. Остановился посреди луга, руками развел.

— Ума не приложу: кто это ям понарыл столько? Не иначе, клад ищут.

Созвал управляющий всех подъяремных мужиков, ткачей вольных и купленных, светелочников и давальцев на сходку, дворню, а также и ткачей с мануфактуры, что на оброке сидели, и перед всеми ременной плетью с железной ягодой на конце потряс.

— Чтобы луг графский больше не ковырять, угодье не портить, ногой туда не ступать. Кто ступит, тот вот этой ягоды отпробует.

Хоть и мало было охотников до этой ягоды, но с той поры, словно назло, еще пуще начали луг по ночам ковырять, все изрыли.

Ну, да они, другие-то, может, вовсе не корень, а клад искали.

Узнал управляющий и давай людей собаками травить. Отвадил.

Неспроста подрядился Ерофей на ту зиму у одного купца товары везти в Москву. Поехали Стромынским трактом через Юрьев-Польский. До Москвы от нас недалеко, да и ее близко.

Как за околицу-то выехали — и лес вековой начался. Морозы ядреные, крещенские, снег скрипит под полозьями, лес заиндевел, стоит задумчив, насуплен.

Волки ватагами рыщут, зубами лязгают, лошадей пугают.

Сидит Ерофей на возу, лапотком о лапоток поколачивает, а то слезет да за возом побежит, голицами пришлепывает, греется. На заезжем-то дворе щей похлебает, а то и так только погреется. На шкалик-то сгадать не на что.

На восьмые сутки и матушка Москва — белы стены, золотые купола — показалась из тумана.

На воскресенье потрафили, — во все сорок сороков к обедне трезвонят. Горячими калачами у пекарен пахнет. Хороши московски калачи, да не про вас, ткачи.

Встретил Ерофей своего земляка, отхожего человека, с одной московской полотняной мануфактуры, разговорились про свое житье. Земляк-то у московских содержателей за расцветчика правит.

И стал он обо всем рассказывать, как составлять специи, как варить, сколько лазори, сколько кали, сколько соляной кислоты, крахмалу добавлять на заварку. Да мало ли что. Завлекло это Ерофея. А народ в нашей стороне издревле цепкой, догадливый.

— Нельзя ли и мне поучиться у московских мастеров?

— Так что попытаю у хозяина.

Отдал Ерофей землячку целковик, что на извозе выручил, тот пошел к хозяину хлопотать. Взяли Ерофея на заведенье московское.

Ерофей лошадь отослал с соседом, наказал отдать ее купцу, а сам остался. Также наказал, чтобы жена корни с печи не выкидывала.

Остался Ерофей да два года ровно и прожил в Москве. Все присматривался да на заметку брал по памяти, как тут московские мастера варят цветные дела.

Мужик сметливый. Заявился он домой, у себя под полом свою лабораторку завел.

Пошло у него дело.

Воротился из Москвы Ерофей — опять кто-то роет луг.

Стал управляющий приглядывать. Раз ночью Ерофей копает корешки, управляющий откуда ни возьмись и гонит на белом коне. Схватил Ерофей мешок, лопату и пустился наутек к реке.

— Стой, стой! — кричит управляющий.

Где тут — стой, Ерофей тоже не дурак.

Выхватил управляющий пистолет в три ствола и бах, бах, бах, давай палить, да не попал. Ерофей прыг с берега в реку и поплыл, лопатка ко дну пошла. Пока он бежал, картуз синий суконный слетел, остался на берегу. По картузу-то и дознались, кто ходит графский луг ковырять.

К Ерофею с обыском. Полезли в подполье, а там горшки, склянки, банки и всяка всячина потайная, в бутылях краски.

Кто баит:

— Колдун Ерофей, колдун.

Кто другое говорит:

— Не зря он в Москве жил. У него ума два гумна. Чего мешать в мастерстве, живет, трудится человек, никому не помеха.

Ерофей отказывается и от колдунства и от мастерства. Хотели было банки-склянки выкидывать из-под пола да сжечь, а Ерофей-то схватил топор да с топором на толстобрюхого старосту-бородача. К слову, ленивее да глупее старосты в околице другого увальня не было. Поднять да забросить и то считал за труд, ничего-то не умел, не понимал в рукоделье.

— Против государя идешь? Завещанье государя забыл? Сам великий Петр препятствий в ремесле народу не чинил! И всем наказ свой оставил, так в Москве мастеровые люди сказывали. Вот и шуйским мыло варить он же разрешил, да и в ученье двоих послал на казенный кошт. Не льва, не орла на герб городу — кусок мыла велел на воротах нарисовать. А вы что творите?

Не столько слов, сколько топора послушался староста. Ушел, перед управляющим-то слукавил, стыдно сознаться, что того мужика, непоседливого Ерофея, испугался.

— Я, — говорит, — все его горшки-плошки выбросил. Не люблю всяких хитродумных.

На другой день жена Ерофея отнесла старосте два куска холста. И вовсе староста не стал замечать лаборатории под полом у Ерофея. А Ерофей не только сам красил, а и соседей-то, кто посметливее да понадежнее, зимними вечерами обучал тайной химии. Научил горшечником трафить по-московски на новый манер.

— Ах ты, кила вредная, норовишь все, что на земле и в земле, себе под вотчину взять! — ругает Ерофей барина и его псов-прихвостней.

Ночь темная выпала. Собрался Ерофей за корнями. Прокрался на луг. Недолго он и покопал, а мешок полон.

У Ерофея дело пошло. Наготовил товару цветистей заморских, не хуже питерских, да и московским, пожалуй, не уступят. А в Питере в то время ситцы красили лучше всех, а про московских мастеров говорить нечего, это и прямо кудесники были.

Все бы хорошо, кабы не управляющий. В белый дом к себе стребовал Ерофея. Накинулся:

— Ты хитер, да и я не прост, ты народ смутил, след на луг указал. Ты со своей затеей всю траву в лугах вытоптал!

За то плати, за другое подавай — столько наговорил, что у Ерофея и волос на голове нехватит за все расплатиться.

Откуда Ерофею денег взять? На торженец было украдкой вынес товар, а управляющий и товар раскинуть не дал, под метелку метет.

— Кто дозволил краски варить, свои потайные заведенья заводить?

Совсем ходу не дает. Так и начал крутить, вертеть:

— Где пашпорт твой? Почему без разрешения ремесло заводишь?

Тут и Ерофея обида взяла, молвит он:

— Кому что положено. Кому кокарду носить, кому товаренок ткать. На что же человеку руки даны — или только голицы на них надевать? Лучше, что ли, за трубой на печи лежать? А коли я лишний короб «тупицы» соткал да накрасил, опять государству служу. Кабы воля была — не стал бы я под полу прятать свое ремесло, да место мне на земле не по росту дано, мастеровому простор большой отведен, как таракану в щели.

Посадили Ерофея за железную решетку. Сидит Ерофей день, сидит неделю.

Выдубили Ерофею спину дубцами за самовольное мастерство и так еще наобещали:

— На железную цепь посадим да к каменному столбу привинтим.

Ерофей уж и мастерству не рад. Шибко ныла спина у Ерофея, однако мастерство всякий страх пересилило. Опять задымились котелки в подполье. Ерофей далеко-то за корнем не ходил, а все в одно местечко. Дивное место выпало. Никто, кроме Ерофея, того места не знал, не нападал.

Нынче ночью, скажем, Ерофей придет, все корни выроет, а на другую ночь опять корни выросли. Может быть, и Старуха-горюха пряжину счастливую для него пряла.

Стал управляющий за Ерофеем следить. Хотелось ему Ерофея на месте застать. У него на чужое мастерство глаз разгорелся. Услышал — в народе про Ерофея говорят, что он тайну волшебного корня выведал и теперь из того корня какой краски захочет, такой и наварит и любой узор наведет. Управляющий и думает: «Вот бы мне тот корень, я бы свой красочный завод завел, нажил бы рупь с денежкой».

Подкараулил он Ерофея темной ночью. Притаились у плетня и ждут. Ерофею ни к чему, что стража-то не на лугу, а около крыльца. Только Ерофей за скобку, а управляющий цоп за мешок!

— Что в мешке? Сказывай!

— Шишки еловые на растопку, — вдруг пало в голову Ерофею.

— Что за шишки, показывай!

В избу ввалились. Засветили лучину.