Подходили к цели, как правило, скрытно, используя облачность или солнце. Бомбы сбрасывали одиночные самолеты или пары из боевых порядков, делая при этом два-три захода. Порой, когда наша зенитная артиллерия оказывала слабое противодействие, они производили холостые заходы, а для морального воздействия на войска включали специальные сирены, издающие звуки падающих бомб.

Вот и сейчас немцы стали в круг, чтобы периодически сбрасывать одну бомбу за другой. С появлением нашей группы навстречу вышли истребители непосредственного прикрытия бомбардировщиков.

Молниеносной атакой Бенделиани и Лимаренко зажгли ведущий юнкерс. Ему на выручку снизу бросился мессершмитт. С ним завязал бой Иван Балюк. Мне ничего не оставалось делать, как перейти на противоположную сторону и просмотреть заданную полусферу. Едва успел я проскочить мимо яка Балюка, чтобы прикрыть его и обеспечить ему атаку, как мой ведущий выпустил трассу по гитлеровцу.

Меткий глаз у командира эскадрильи! Еще одним врагом меньше.

Из атаки выходим правым боевым разворотом, чтобы помочь майору Бенделиани. Идем на сближение с юнкерсами. Нас преследуют мессы. Ничего, друзья не допустят их. В это время передо мной появился Фокке Вульф-189. Этот самолет наши бойцы называют рамой.

Передаю ведущему:

— Атакуй!

Но Балюк явно не успевает, потому что идет чуть впереди. Он разрешает открыть огонь мне. Я был готов к этому.

— Понял. Прикрой хвост. За нами идут два месса, — сказал я и ударил по раме.

Правая плоскость корректировщика занялась огнем. Перевернувшись, он пошел к земле. Выскользнув из-под горящего самолета врага, я почувствовал, как вздрогнула кабина моей машины от прямого попадания разрывных снарядов. Эх, Иван Федорович, — мелькнула досадная мысль, — неужели вместо разворота влево ты круто отвернул вправо и не успел — отбить атаку фашиста? Позже выяснилось, что так оно и случилось. Воспользовавшись ошибкой Балюка, мессершмитт пристроился мне в хвост. Балюк уже ничего не успел сделать, даже предупредить меня.

…Все приборы вышли из строя. Як сваливается на плоскость. Пробую действовать рулями — раненая машина едва реагирует на них. Собственно, послушен только руль высоты. Это и помогает мне выйти из боя. Хорошо, что комэск не дает врагу добить меня, прикрывает от наседающих мессов.

Элероны заклинило, и я мог лететь только по прямой, без разворотов вдоль линии фронта. Постепенно начинаю давать правую ногу, чтобы хоть со скольжением развернуться и идти на свою территорию, на свой аэродром. Я рад и этому: без приборов, без руля поворота и элеронов, с перебитым левым тросом, но все равно дойду, спасу машину. На аэродроме механики и техники отремонтируют, подлечат семерочку.

От напряжения на лбу выступает пот, заволакивает глаза. Вытираю ладонью. Нет, это не пот. Кровь. Значит, ранен. Почему же не ощущаю боли? Стало быть, ранение не очень — сильное. Ладно, на земле разберусь.

Через несколько минут начинает греться мотор. Температура воды растет все быстрее, хотя шторки радиатора уже давно полностью открыты. Надо что-то предпринимать, подыскивать площадку. Плавно убираю обороты мотора, чтобы сесть прямо перед собой. Степь ровная, в любом месте можно приземлиться. Но вот впереди, несколько правее, показался полевой аэродром. Все-таки это намного лучше, чем чистое поле.

Пытаюсь выпустить шасси, но, кажется, перебита воздушная система. Солдатик на левой плоскости показался полностью, а на правой нет солдатика. Земля приближается. Необходимо принять все меры, чтобы спасти самолет. Срываю шасси с замка красным аварийным рычагом. Но и это не помогает: в аварийной системе не хватило воздуха.

Выход один — посадка на одно колесо. Не обращая внимания на безвольно повисшую правую стойку шасси, как можно ниже подвожу самолет к земле. Медленно гаснет скорость. Вот уже машина несется над выгоревшей травой. Плавное приземление, и як бежит ровно по заданному направлению. С потерей скорости он постепенно опускается на правое крыло, разворачивается и, опираясь на правую плоскость, останавливается. Мотор давно уже не работал: я выключил его после уточнения расчета на посадку. Отстегнув привязные ремни, вылезаю из кабины. Осматриваю машину. Кажется, ничего я серьезного. Техник звена Алексей Погодин и механик Юрий Терентьев восстановят, они большие умельцы.

К самолету подъехала санитарная машина. Медицинские работники осмотрели меня. Из-под шлема струилась кровь. Мне сделали противостолбнячный укол. Потом остригли и… вытащили из раны небольшой болт с гайкой. Вероятно, он был перебит эрликоновским снарядом с Ме-109 и, рикошетируя, ударил меня по голове.

В Семеновке полковой врач Георгий Исламович Цоцория, невысокий крепыш, заботливый товарищ и друг летчиков, еще раз осмотрел рану, забинтовал голову и, удивленно разведя руками, сказал:

— Не кости, а броня. Фашистская сталь не берет. Ну и ну! Хоть сейчас в полет.

— Можно?! — обрадовался я.

— Я тебе такое можно пропишу, что быстро где-нибудь на Урале или в Ташкенте окажешься. Герой…

Я знал, что доктор шутит: о тыловом госпитале не могло быть и речи. Но мне действительно очень хотелось, если не сейчас же, то хотя бы после ремонта самолета, снова идти с друзьями на боевое задание. А не пойти ли к майору Мельникову? — подумал я. — Может быть, он разрешит лететь? Какой-нибудь да найдется самолет…

Командир полка, возвратившийся со своей группой с задания, посмотрел на мою повязку и предложил:

— А ну, надень шлемофон.

Шлемофон не налезал на голову.

— Вот видишь, — улыбнулся Евгений Петрович, — не моя вина, что придется тебе отдохнуть денька три-четыре.

Пришлось смириться. Первые два дня, как мог, помогал механику Терентьеву и технику Погодину восстанавливать пострадавший в бою як. Потом, когда машина была готова, от безделья не знал, куда себя девать. Слушать радио и читать газеты надоело. Общая обстановка характеризовалась тремя-четырьмя фразами: Наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и северо-восточнее Туапсе. На других фронтах никаких изменений не произошло. То же было и на следующий день. А детали боев под Сталинградом я и так знал — по собственному опыту, а теперь из рассказов однополчан.

Порадовало сообщение Совинформбюро вечером 21 ноября. В нем было сказано, что наши войска начали наступление с северо-запада и с юга Сталинграда. За три дня враг отброшен на 60–70 километров. Это здорово, черт возьми! Значит, города Калач, Абганерово и станция Кривомузгинская наши! Значит, утром того дня, когда я слышал мощную артиллерийскую канонаду, и началось наступление. Значит, тот день, когда меня ранило, был очень жарким днем не только в воздухе, но и на земле, и я могу считать себя участником прорыва немецко-фашистской обороны.

В заключение передачи говорилось о трофеях и войсках, отличившихся в наступлении.

Теперь пойдет, — ликовала во мне каждая кровинка, — пойдет!

Обиды на старшего лейтенанта Балюка как не бывало. Сначала подумалось нехорошее. Неужели Иван Федорович струсил? Неужели, спасаясь от преследующего мессера, бросил меня, оставил незащищенным хвост моей машины? Побоялся сам быть убитым? А как же чувство войскового товарищества? А как же закон боевого братства? Наплевал? Забыл?.. Потом эти страшные обвинения уступили место трезвым, реальным рассуждениям, основанным на многократно проверенных фактах. Каким ты, Яков, знаешь Ивана Федоровича Балюка? Чудесным парнем, смелым воздушным бойцом, талантливым командиром. Благодаря личной храбрости в боях, высокому летно-тактическому искусству вырос от рядового командира экипажа до руководителя эскадрильи. Лично и в групповых воздушных схватках уничтожил более десятка вражеских самолетов. Как же ты мог подумать плохо об этом человеке? Слава о нем гремит по всей дивизии. Не тебе ли вместе с ним приходилось летать в пекло, и он, рискуя собственной жизнью, прикрывал тебя от вражеского огня? Да, так было. Было и так, что во всей дивизии оставалось всего шесть самолетов, и полковник Утин тебе и Ивану Балюку говорил: На вас, ребята, последняя надежда… Говорил со слезами на глазах, потому что, если бы мы не оправдали этой надежды, не было бы утинской дивизии.