5
Сказанье о козе, что вдруг ушла,
И о ветле, из коей вяжут метлы…
А впрочем, где коза и где ветла?
На пустырях не зеленеют ветлы.
Сказанье о несаженой ветле,
Но выметнувшей вверх в цвету и в силе;
Ее всегда срубали на земле,
Срубали много раз и не срубили.
Сказанье о железном топоре,
Что занесен над гордой головою…
Вот — хлеб и кров! Не стой же во дворе,
Войди, моя любовь, в мой дом со мною.
Сказание о четырех углах,
Которые под палкой не покину:
Я сам стоял с отвесом на лесах
И светом звезд поил сырую глину!
6
Был свет уже погашен. В темноте
Светились только белые колени.
Ты появилась в призрачной фате,
И боль твоя рванулась на ступени.
И я подумал: «Так, во мгле, в горах,
Кочует неприкаянная птица…»
Тебя шаги пугают?.. Это — страх.
Он заставляет сердце громче биться…
В начале ночи отворилась дверь,
Гляжу — покой с котомкой у порога.
— Прощай! — сказал. — Один живи теперь.
Я ухожу. Меня зовет дорога.
И я спросил, как будто сам не знал:
— Что у тебя в котомке, за спиною? —
Не глядя на меня, покой сказал:
— Я сердце уношу твое с собою…
………………………
20
Рассказывай, любовь моя, пляши!
Перед тобою сонные громады,
Вода и камни — больше ни души,
Ни братьев, ни сестер — совсем одна ты.
Скитаются — ни кликнуть, ни позвать!
Кочует в море утлая лодчонка.
Ребенок потерял отца и мать,
Мать не найдет убитого ребёнка.
За солнечные гимны — жгли уста;
За взгляд на звезды — очи выжигали.
Далекая холодная звезда
Не слышит нашей боли и печали.
И горы спят, но ты их сна лиши,
Пускай их потрясут твои утраты!
Рассказывай, любовь моя, пляши.
Ни братьев, ни сестер — совсем одна ты.
21
Все раздари — нам незачем копить.
Исхода нет — отдайся им на милость.
За дерзость быть свободной и любить
Ты до конца еще не расплатилась.
Привыкла с малых лет недоедать.
Долги росли, и множились заботы.
А ты хотела думать, и мечтать,
И быть свободной, — так плати по счету!
Разграблено и золото и медь;
За колыбелью — братская могила.
И ты должна сгореть, должна истлеть
За то, что ты людей и мир любила.
Сумей же стыд от тела отделить
И тело от костей — судьба свершилась!
За дерзость быть свободной и любить
Ты до конца еще не расплатилась!
22
Когда-то здесь под грозный гул стихий
Над замершей толпой пророкотало
Торжественное слово: «Не убий!»
Теперь убийство заповедью стало.
Но не смолкает правды гневный гром,
И мысль не уступает тьме и страху.
Погиб не тот, кто пал под топором,
А тот, кто опустил топор на плаху!
Да будет всем известно наперед,
Что тьме и страху мысль не уступает.
Герой не тот, кто кандалы кует,
А тот, кто кандалы свои ломает!
Танцуй же у подножья грозных гор, —
Еще заря от дыма не ослепла.
Сгорит не тот, кто всходит на костер,
А тот, кто умножает груды пепла!
23
Идет, идет с секирой истукан.
Он свастику и ночь несет народам.
Он тащит мертвеца. Он смел и пьян.
Он штурмовик. Он из-за Рейна родом.
Он миллионам, множа плач и стон,
На спинах выжег желтые заплаты[2].
Он растоптал и право и закон.
Он сеет смерть бесплатно и за плату.
Лоснятся губы. Пахнет кровью рот.
Но, людоед взывает нагло к богу.
Еда ему, видать, невпроворот.
Он в страхе. Он почувствовал тревогу.
Заплата стала горла поперек.
Мычит. Хрипит. Промыть бы горло
водкой.
Пожалуй, стоит дать ему глоток,
Чтоб вырвало заплату вместе с глоткой!
24
Станцуй ему, бездомная, в горах, —
Он проклят до десятого колена.
Нет больше толку в буквах и в словах, —
Их смоет крови розовая пена.
Заря проснулась в гневе и в огне;
Вершины расстаются с облаками…
Мы благодарность на его спине
Напишем беспощадными штыками.
Гора камнями вызвалась помочь.
Разверзлось море. Поднялись дубравы.
Могилы, будоража злую ночь,
Кричат от Роттердама до Варшавы.
Ни летопись и ни рассказ живой
Не воссоздаст их муки и тревоги.
Об этом в вихре пляски огневой
Кричат твои скитальческие ноги!
25
вернуться
2
В странах, захваченных гитлеровцами, евреи должны были носить на груди и на спине желтые шестиконечные звезды.