Загадки тревожат воображение. Будь моя воля, я бы в учебниках ребятам не отгадки давал, а загадывал бы им загадки.

Как загадывают их мне пески.

Раннее утро. Я в теплой рубахе, а познабливает. Гряды песчаных барханов лежат подобно китам-полосатикам огромными брюхами вверх. Песок так упруг, что даже следа не остается. Во впадинах между барханов кочки сухой травы, похожей на взъерошенных дикобразов, стройные тонкие деревца песчаных акаций. Тут и там глиняные бугры с пучком саксаула на маковке. И какая-то инопланетная тишина окружает тебя.

В узких ущельях влекут повороты — что там, за ними? А тут увлекают барханы — что дальше? Поднимаешься по крутому склону, идешь, как по крыше, по уплотненному ветром горбу, снова сбегаешь на каблуках в межбарханье.

Все дальше и дальше — хватило бы только воды во фляге, не кончилась бы в аппарате пленка.

Начинались славные дни, когда не хватает времени, когда некогда пить и есть и злишься на ночь, что она отрывает от дела.

16 апреля.

А в пустыне-то есть леса!

Однажды я ушел в самую глубь песков, поднялся к вечеру на огромный песчаный вал и внизу, в широкой впадине, увидел, лес! Тускло-зеленоватое дно равнины, на нем сизые клубы полудеревьев-полукустов. Лес черного саксаула — лес пустыни. Зеленое пятнышко в океане желтых песков.

В тени саксаула, прозрачной, как крыло стрекозы, я поставил палатку. И стал жить.

Во всяких лесах бывал: сосновых, еловых, березовых. Но впервые попал в лес пустыни — саксауловый. Странный лес! Деревья похожи на раскидистые кусты, стволы у них мутносерые, изборожденные и крепкие, как старые кости. Иные кручены-перекручены, чуть не в узлы завязаны — словно удавы, умершие в корчах и мгновенно окаменевшие. Другие поднялись как пугала-ведьмы с костлявыми растопыренными руками и седыми космами на ветру.

Все непривычно для глаза. Лес не зеленый, а серо-оливковый. Тень под деревьями зыбкая, прозрачная — тень не тень. Да и откуда быть тени, если на деревьях… нет листьев! Вместо листьев какие-то тощие хвощинки-веточки. Лес без шороха листьев…

Под каждым деревом светлое глинистое пятно. Как кружок сыра — все оно в дырках-норках. В норках живут подземные крысы-песчанки.

Между деревьями жиденькая песчаная осочка. На кончике каждого зеленого стебелька висят плодики — три поджаристых воздушных пончика. Когда на них наступаешь, они щелкают как хлопушки. Среди осочки краснеют маки. Тут и там зацветает ревень, разложив на песке огромные — с лист газеты! — зеленые листья.

Все непривычно для уха. Шумят саксаулы по-своему — словно сипит кто-то сквозь сжатые губы. И ветер не охлаждает, а обдает жаром, как из открытой печки. С треском перелетают поверху саранчуки — большие, как птички. С лета цепляются за хвощинки и долго возятся, раскачивая ветки. А понизу шныряют пичужки, похожие на мышей. Они шуршат по опаду, мелькая черными хвостиками, поставленными торчком.

А вот и знакомый голос — синица поет. Синица-то синица, да не давно знакомая — желтогрудая, а пустынная — серая. И стук знакомый — дятел. Дятел-то дятел, да тоже не наш, а пустынный белокрылый. И заяц поскакал не русак, не беляк, а заяц-песчаник.

Незнакомые деревья, неизвестные птицы, невиданные зверьки. Неслыханные звуки, непривычные запахи. Странно шумит на ветру странный лес. Лес, в котором не укрыться от солнца, где осенью осыпаются… ветки, а зимой, бывает, вырастают грибы! А весной он весь — как пшеном! — сверху донизу усыпан крохотными желтенькими цветами. Лес без прохлады, без тени, без листьев. Таинственный и молчаливый.

18 апреля.

Первая ночь на новом месте — звездная и холодная. Мерзну даже в спальном мешке. И немножко тревожит дыра в палатке: в нее может забежать или заползти кто угодно. Под утро так и случилось — кто-то бойкий скакал по ногам. А когда я дрыгнул ногой, этот «кто-то» выскочил в дырку и стал скрестись в полотнище.

Песчаный человек! — вспомнил я. Ростом он с флягу, бегает на двух ногах, обут в сыромятные чувяки. Дикий человечек песков. Никто в него, конечно, не верит — но маленькие следы двуногого существа часто попадаются на барханах. Именно бега, а не прыжков зверька или птицы.

…Один мохноногий тушканчик, оказывается, умеет не только прыгать на двух ногах, как кенгуру, но и бегать, как человек! Его-то двуногий след и породил легенду о маленьком человечке песков. Вот он сейчас и отплясывал на моих ногах!

Заткнул дыру рюкзаком — но сон не шел. В темноте рядом с палаткой застрекотала малая мухоловка — милая птичка, видом и цветом похожая на зарянку, только меньше ее. Потом заворковала горлинка, за ней бодро «кикнул» дятел и трескуче пробарабанил на саксауле. В шесть пятьдесят поднялось солнце и глухо затутукал удод. Пора.

Песок после ночи влажный и плотный. На кусте сидит пустынный сорокопут-жулан и подозрительно смотрит на меня черным глазом. Ага, в рогульке у него заклинена убитая пеночка. Только я отвернулся, как он по-воровски юркнул в куст и пеночку утащил.

Под кустом шуршат и возятся крохотные скотоцерки: цвета глины, незаметные, а хвостики черные и торчком — сразу в глаза бросаются. И, наверное, не без умысла. Именно в таких местах под кустами, в путанице ветвей и мусора, любят прятаться змеи. Мельтешат перед ней стоячие броские хвостики, и змея, завороженная их доступностью, бьет не в птичку, а в хвост. Хвост спасает жизнь птичке — как хвост ящерицы. А самих скотоцерок — совсем так же! — обманывает маленькая пустынная черная бабочка. Когда она, дергаясь, порхает над самым песком, кажется, что летят две одинаковых бабочки — ведь под нею порхает ее черная тень. Кого хватать? Птичка бестолково кидается, а бабочка улетает.

Выхожу из леса в пески. Цветущие кустики астрагалов уже роняют лиловые лепестки, и они лежат под ними как лиловая тень. От цветов течет по песку тонкий запах роз — ароматная «тропинка» к лепесткам и нектару. По этим тропинкам летят и ползут насекомыши. Жук-чернотелка выпячивается из песка лакированным задом вперед — как автомобильчик из гаража. С вечера она зарылась в песок и вот теперь выкапывается, каким-то неведомым образом угадав под песком, что уже наступило утро.

Жук — каспика, полосатый, как зебра, тоже приплелся по пахучей тропинке и старательно жует опавшие лепестки. Тронешь пальцем — подожмет лапки и обомлеет. А зачем? И большие жуки-чернотелки при встрече вдруг замирают и утыкаются «лбом» в песок — бьют земной поклон. Я не знаю, зачем, хотя смысл в этом какой-то есть. Да и что я вообще еще знаю? Спасибо, хоть не путаю саксаул с аксакалом…

В понижениях между барханами грудками лежат странные жуки-чернотелки — белые! И только мертвые. Целые кладбища белых чернотелок. И ни одной живой — никогда и нигде!

Жуки-чернотелки на ходу больше всего похожи на заводные игрушки — бредут «механически», по-неживому перебирая ногами. Словно завели жука на всю жизнь ключиком и пустили. И он идет. Идет и идет, пока завод не кончится. А кончится — остановится на ходу, где придется. Часто встречаю таких чернотелок, умерших на ходу. Так и стоят на песке, как чугунные памятники самим себе.

Но чугунными — темными! — они стоят недолго: пронзительное солнце пустыни высушивает и обесцвечивает. Чернотелки становятся белотелками. Ветер сдувает их, сухих и легких, вниз, в ложбинки-кладбища. Кладбища белотелок.

Шагнул на бугор песка, заметались, заскользили по нему непонятные легкие тени: туда-сюда — и нет никого! Нетронутая песчаная рябь. Лишь в одном месте словно бы перышком тронули. Подсовываю ладонь и просеиваю песок сквозь пальцы — ящерка! Маленькая, головастенькая, совершенно неразличимая — как слипшийся комочек песка. И только на спине красный бубновый туз. «Тузик». Метнулась с ладони, шлепнулась на песок и… исчезла. Так плашмя и утонула в песке!

Каждый вечер «тонут» в песок обитатели дневных барханов: круглоголовки, чернотелки, песчанки, удавчики. И «выныривают», «всплывают» ночные: гекконы, скорпионы, тушканчики, песчаные тараканы и тарантулы. Пески живут днем и ночью.