…Неожиданно громкие всплески голубиных крыльев над головой.

Буду слушать тростниковую ночь. Наваливаюсь на куст, пригибаю ветки, обламываю сучки, втираюсь внутрь. Светло, солнце только что село в лес. Но за путаницей черных ветвей уже проступила луна. Ровно шумит вода. Начинается то особо приятное время, когда ничего не происходит, но каждую секунду может произойти.

Темнеет. Все вокруг как бы отдаляется и затуманивается. Занавес закрывается — окончено дневное представление. Чуть позже занавес откроется снова, и начнется представление ночи. А пока антракт: солнечный свет уже погас, а лунный еще не зажегся.

На отмель спускается цапля, полусложив крылья и свесив длинные ноги. Плюхнулась на гальку, вытянулась, замерла — шея как палка. Тоже вслушивается и всматривается.

У самого уха заквакала лягушка-древесница. Ей сейчас же отозвалась другая. Недовольно бурча, пролетела чуть различимая белая цапля-чепура. Суматошно затрещал позади в кустах черный дрозд, всполошилась и застрекотала сорока: похоже, выходят на охоту обитатели ночи.

День погас, вокруг ночь. Поет сверчок, непрерывно и монотонно. Стрекотание его сливается с ровным шумом реки: это тот звуковой фон, та ночная музыка, которая будет теперь сопровождать все события ночи. И усыплять тех, кому ночь дана для сна.

Луна из желтой стала зеленой и отразилась в бугристой черной воде и мокрой гальке. Белая цапля пролетела назад: теперь ее крылья полыхали зелеными отсветами, а сама она виделась изумрудной. Далеко, на пределе слуха, провыл шакал. Неслышно, словно огромные летучие мыши, сели на отмель две кваквы — ночные цапли. Посидели, сгорбившись, и пошли, тихо поцокивая камешками, тяжело вздыхая и покряхтывая, как старушки.

Пушистые кусты тамариска на лунных отмелях стали похожи на клубы застывшего тумана. И отмель от луны словно снегом припорошило. Ночное представление продолжается.

На том берегу, у самой кромки воды, зашевелились вдруг кабаны. Откуда они появились, когда подошли, — не видел. Сразу как-то возникли, как умеют это делать все ночные звери.

Постояли, прислушиваясь, и стали резвиться, гремя камешками и тихонько повизгивая. А потом так же вдруг исчезли, как и появились.

Долгая музыкальная пауза — шум воды и стрекотание сверчков. Матово блестят валуны на берегу, чернеют редкие пучки тростника. А за ними суматоха черной и золотой воды.

И позади тростники. Я невольно прислушиваюсь: со спины может кто-нибудь подойти. Но пока тростники шумят привычно. Когда накатывается волна ветра, тростниковые палочки начинают тереться друг о друга, а жесткие листья бьются, как схваченная за крыло стрекоза. Если же ветер налетает порывами, то тростники стучат, как костяные карандаши. А нет ветра, слышишь, как тростники потрескивают — сохнут. И если кто-то начнет подкрадываться сзади — тростники зашуршат по-другому, совсем по-особому. Ухо хорошо различает эти разные звуки — живые и мертвые.

На берегу в просветах между тростниковых пучков что-то мелькает. Движется нечто, ни на что знакомое не похожее: то ли улитка ростом с собаку, то ли неуклюжий тюлень. Движется вперевалку, ковыляя, колыхаясь и выгибаясь, подобно гусенице-пяденице. Закрыло один просвет, вот показалось в другом. Выкатилось на чистый галечник и без задержки булькнуло в воду, выплеснув лунный бурун. Так это же выдра!

Как неуклюжа на берегу и как грациозна в воде: летит сейчас в глубине с быстротою рыбы, чуть не касаясь усами дна, и перед выпученными ее глазами разбегаются по галькам лунные зайчики.

Тянется ночь.

Под утро из воды на отмель вышла тростниковая рысь — с рыбой в зубах! Кошка смотрела на лес, а казалось — прямо в мои глаза. Почему-то всегда кажется, что зверь уставился прямо в тебя, хотя и твердо знаешь, что он тебя не видит сейчас и не чует. Рыбина в зубах рыси судорожно поводила хвостом. Вот он — долгожданный хаус! До сих пор он ухитрялся скрываться, потому что всегда слышал мои шаги и уходил с тропы. Не раз, наверное, он следил за мной из-за тростниковых стеблей, прижимаясь к земле, когда я был близко, и вытягивая шею, когда я отходил. И вот настал мой черед: теперь я слежу за ним, а он шагает мимо. Ради одной этой встречи стоило проторчать ночь в кустах. Памятная сценка под занавес: большая дикая кошка в воде и с рыбой в зубах!

Через день я перебрался вниз по реке: горы тут раздвинулись шире, шире стала река, и тростниковые крепи были почти неоглядны. О жизни в них у меня сохранились торопливые записи: на листках, на картонках — на чем придется. Трудно сейчас разобраться в них, а часто и невозможно. Число, два-три не связанных друг с другом слова. Ну вот что такое, к примеру, «розовый пух»? И число «7 декабря». Что за розовый пух зимой? Попробуем перенестись в то далекое теперь седьмое декабря…

Высоченные тростники, стебли толстые, как бамбуковые. Пышные седые метелки клонятся и попискивают от ветра. Холодно! А в глубине тростников солнечное затишье, пахнет прелью, жужжат осенние мухи. Осоковые поляны побагровели от заморозков. По утрам на лугах стрельчатый ледок в прожилку, на траве сухой сыпучий иней. Стынут пальцы, пар от дыхания холодит ресницы. Небо холодное и высокое. В небе ветер мотает караваны гусей: они норовят все клином, а ветер сбивает в табун, выстроятся пеленгом, а ветер снова в кучу собьет. Гуси недовольно гогочут, обсуждая открывшуюся им новую землю. Здесь придется им зимовать. Встревоженно затихают, наверное, представляли ее более гостеприимной.

Вспомнил о розовом пухе! Вот так же, как гуси сейчас, налетела из-за тростниковых метелок стая незнакомых птиц. Словно туча огромных мотыльков, трепеща и мельтеша крыльями. Зарябило в глазах, грохнул выстрел охотника, и одна из птиц, свесив ноги и воздев в небо крылья, упала в тростник. Большая, с курицу, грудь белоснежная, спина оранжевая, струйчатая. Перо холодное, чистое, удивительно свежее — ветром пахнет. Я дунул в перо, и открылся под ним легкий пух — нежнорозовый! Обычно птичий пух белый — природа экономна на краски. Для «нижней рубашки» сойдет и такой: яркие краски нужны для верхней одежки. А тут вдруг яркая розовая сорочка!

Но уже на другой день пучок розового пуха, который я положил в блокнот, стал тускнеть и скоро из нежно-розового превратился в грязно-желтый. Розовым пух мог быть только при жизни. и вот цвет жизни ушел. Вот так же исчезает у срубленных берез розоватость бересты, тускнеют яркие рыбы, вынутые из воды Смерть никого не красит. А сказочные розовые фламинго начинают тускнеть сразу же, как только попадают в неволю. Бледнеют в неволе малиновые щуры, красногрудые снегири, багряноголовые чечевицы. Неволя тоже не красит, жизнь в неволе бесцветная.

Странная южная зима: снега нет, греет солнце, лезет травка, везде зеленые лопушки. И звуки весенние: в небе гогочут гуси, свистят крыльями утки, на полях горланят грачи, в тростниках вскрикивают фазаны. На серой отмели дремлет на одной ноге серая цапля. Чем-то она похожа на огородное пугало. Над тростниками летит цапля белая — не птица, а ангел в кисейных одеждах! Природа украсила ее такими элегантными и пышными белыми перьями, что чуть не сжила со света. Откуда ей, слепой, было знать, что у людей появится мода, то есть стремление приукрашивать себя снаружи. Модницы сразу же оценили красоту, созданную природой, и захотели присвоить ее себе. Захотели улучшить себя с помощью птичьих перьев. И улучшали они себя так долго и так настойчиво, что белых цапель почти не осталось.

Мода для многих животных оказалась страшнее землетрясений, наводнений и извержений вулканов. Мода превратила в портфели крокодилов, а змей — в галстуки. Свирепые барсы и леопарды превратились в манто, морские черепахи — в заколки и гребни. Все, носящие шкуру, живут под угрозой ее потери — разве что ежам ничего не грозит. Впрочем, как знать, — приспособили же дикобразов для зубочисток!

Модно стало держать в клетках особо редких зверей и птиц. Модно слушать клеточных птиц, а не записи их голосов. Модно держать в аквариумах и террариумах ярких рыб, змей и ящериц. Из-за моды миллионы — миллионы! — красивых и редких животных переселяются из лесов и степей в города. Города всего мира заселены сейчас дикими куда больше, чем самые глухие дебри. Любители редкостей и красоты превратились в злейших врагов природы. Ведь только у некоторых из них животные размножаются в клетках, у большинства же они непрерывно гибнут, а поставщики везут все новых и новых. А сколько гибнет во время поимки? При перевозке? В ожидании покупателей? Эпидемия любви, которая страшнее любой чумы…