В дверь поминутно заглядывали, солнце светило в огромное окно, и серьезность Осокина казалась Мурзину уморительной. Единственное, что несколько озадачивало, — это подробности вроде красных струпьев или золотистой шапки. Детали были слишком нелепые, невыгодные для розыгрыша. Может статься, что история не совсем выдумана — какой-то Лиденцов существовал на самом деле и сумел изрядно заморочить голову этому старикану.

— Мистификатор. И талантливый, — сказал Мурзин. — Известны такие. Граф Калиостро, например. Еще кто-то, не помню сейчас. В наше время вряд ли можно производить подобные фокусы… — И он проницательно усмехнулся.

Однако Осокин, не принял усмешки. Он не понимал, почему Мурзину не страшно. Он почувствовал, что еще немного — и его примут за психа, ему нечем было доказать и убедить; что бы он ни приводил, на кого бы ни ссылался — ему не поверят, и чем точнее он рассказал бы, тем было бы хуже. Толстая стена времени отделяла его от Мурзина. Через нее было невозможно докричаться, достучаться.

— Сколько вам лет? — спросил Осокин.

Мурзин сунул руки в карманы, покачался на носках:

— Кажется, я выполнил все ваши просьбы? Спасибо за вашу историю и за лестные отзывы о моем проекте. Цель вашего посещения осталась мне неясной, но, как сказал Байрон, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай.

— Конечно, у меня теперь нет прав, — устало произнес Осокин, — но учтите, моя жизнь прошла на ответственной работе. Мы за каждое слово головой отвечали. Каждое слово обдумывали; И если уж я информирую… Не такие, как вы, прислушивались. — Он направился к двери, палка, несмотря на бесшумный синтетический ковер, стучала.

У дверей Осокин обернулся, прижмурил морщинистое желтое веко.

— Вы уверены?

— В чем?

— Что проект ваш будет проведен в жизнь?

— Так он фактически утвержден.

— Я вам советую — проследите осуществление на всех этапах. Я вам добра желаю.

— Оревуар, — сказал Мурзин. — Чао. Нам повезло, что такой человек посетил нашу мастерскую.

Но тут из оплывшего лица Осокина посмотрело на него такое жесткое, четырехугольное, что Мурзин запнулся.

IV

Очевидно, Осокин насторожился, заметив у батареи человеческую фигуру. В подъезде было темновато, Осокин остановился.

— Никак, струхнули? Ах, Матвей Евсеевич, вы же ясновидец.

На это Осокин ничего не ответил.

— Вы же прорицатель. Пророк. А чего пророку бояться? Пророк — он обязан все знать наперед. Вам же все известно. Вы все можете предсказать. И меня можете, предсказать. Можете? Все, что со мной случится, а? Авгур. Теософ.

— Гражданин, вы не безобразничайте, — сказал Осокин.

— Это вы безобразничаете! Вы!

Осокин всмотрелся:

— А-а, Мурзин! Чего это с вами?

И Осокин покачал головой, поскольку Мурзин был чуть выпивши, но, может быть, он покачал потому, что Мурзин действительно выглядел неважно — за последние два дня он осунулся, в голове у него была полная неразбериха, под глазами темные пятна.

— Проектик-то мой… того… забодали, — сказал Мурзин. — Вашими молитвами, Матвей Евсеевич. Добились? Ну, что молчите? Зачем вам это понадобилось? Доказать хотели? Обиделись?

— Значит… Значит…

Осокин так и застыл, пришлось взять его за отвороты пальто, трясти, втолковывать… Он оказался рыхлым и легким, как мешок с трухой, голова его болталась, глаза выпучились, отупелые, немигающие. Мурзин с отчаянием пихнул его:

— Объясните вы наконец, вам-то какая выгода?

Не отвечая, Осокин побрел к лестнице, опустился на ступеньку. Мурзин брезгливо разглядывал его: вместо пророка перед ним горбился, держась за сердце, перепуганный ветхий старикан. Стоило ли томиться, ожидая его, на что-то надеяться, узнавать имя, отчество, адрес. Стыдно было вспомнить свои переживания. При ближайшем рассмотрении этот несчастный кликуша всего лишь угадал случайное и несчастное стечение обстоятельств, ничего другого и быть не могло.

Тут Осокин тяжело поднял голову и спросил: чей же проект принят?

— В том-то и дело, кажется, что киселевский, — сказал Мурзин, — тот самый вариант, что на вашей фотографии, его предпочли. — От своих слов Мурзин снова расстроился: — Чего вы спрашиваете, это же ваши штучки.

Осокин сжался, словно в страхе, и сказал с отчаяньем:

— Вы что, не понимаете? Я же вас недаром предупреждал.

— О чем? Вы можете толково сказать — о чем?

— Надо было действовать. Вы сделали что-нибудь?

Мурзин пожал плечами.

— Не поверили, — злорадно сказал Осокин.

— А чему верить?

Он вдруг наткнулся на глаза Осокина, из которых несло холодом и тьмой. И Мурзина охватило сомнение: а что, если б он прислушался, среагировал, проследил, — кто знает…

— Чушь собачья. Бред, — сказал он. К нему возвращалась обычная уверенность. Поскольку старец ни при чем, значит, действует статистическая закономерность, а может, и динамическая.

— Опять себя успокаиваете, — сказал Осокин. — Опять размагничиваетесь.

— А вы слыхали, Матвей Евсеевич, что такое вероятностный процесс?

— Не морочьте себе голову, — слабо, но твердо сказал Осокин. — Вы лучше доложите, как там комиссия сформулировала. Кто там первый заикнулся? С чего началось?

Он выяснял — кто и что сказал, как себя вел председатель, от кого что зависит. Слушая Мурзина, он мелко кивал, кряхтел, что-то обдумывая.

— Ничего, мы еще кое-что пустим в ход, — пробормотал Осокин. — Безобразие, такой проект отклонить.

Мурзин иронически спросил:

— Чем же вам не нравится проект Киселева? Композиция не устраивает?

— Плевал я на композицию, — сказал Осокин. — Гостиницу построили, и этот, киселевский, дом могут построить, если не уследить.

Нелепая убежденность Осокина, как ни странно, подействовала на Мурзина.

— Вы положитесь на меня. — Осокин поднялся, словно взбодренный опасностью или угрозой. — Я добьюсь. Не таких, как Лиденцов, перестраивали…

Жаль, что Мурзин при встречах с Осокиным довольствовался ролью слушателя. В дальнейшем выяснилось, что именно с Мурзиным Осокин был наиболее откровенен, и тем не менее Мурзин не задавал самых естественных вопросов, у него всегда возникало желание скорее отвязаться, уйти.

Он боялся, что позволил затянуть себя слишком далеко в эту абсурдную историю.

Предчувствия не обманули его. Спустя несколько дней проект затребовали на пересмотр. Как видно, Осокин пустил в ход свои связи. Экспертная комиссия мудрила и так, и этак и наконец предложила учесть некоторые пожелания. Переделки были довольно принципиальные, и Мурзин наотрез отказался. Приехал Осокин, озабоченный, помолодевший, рассказал, скольких усилий ему стоило склонить начальство вернуться к проекту Мурзина, уже все на мази, со всеми обговорено.

— Да вы представляете, что они требуют? — рассвирепел Мурзин. — Упростить силуэт! Что же остается?

Осокин обмахивался соломенной шляпой. Одутловатое лицо его глянцевито блестело.

— Надо уметь поступаться личным.

— Чего ради?

— Ради общества. Я вам рассказывал — этого прохиндея Лиденцова надо прекратить в самом начале. В ваших же интересах. Но вы хотите, чтобы другие, и задаром. Так не бывает. Всё о себе привыкли. И так я за вас хожу, шапку ломаю — в мои-то годы! Мало того, что проворонили…

Но тут Осокин неодобрительно покосился на стеклянные стены конторки и попросил Мурзина спуститься с ним вниз. По дороге Осокин крепко держал его за руку, они зашли в кафе, где было шумно и людно.

— Послушайте, вы никому не болтали? — тихо спросил Осокин.

— Чтобы меня сочли — того? — Мурзин повертел пальцем у виска.

— У меня такое чувство, что им откуда-то известно. Больно они подстраховываются. Из Москвы им звонок был — и все равно тянут и тянут. Не настучал ли им кто?

Позднее Мурзин признался, что на него подействовало в Осокине, — убежденность. Даже когда Осокин говорил о хитростях невидимого противника, это почему-то не казалось смешным.