Шаховской продолжал в упор смотреть на Скобелева, но в глазах его уже таяло размягчённое «фриштыком» добродушие. Они сейчас глядели зорко, напряжённо и пытливо. Скобелев ещё говорил о турецких резервах, но князь, казалось, уж и не слышал его.

– Бискупского! – гаркнул он. – С картой и полным расписанием частей!

Ему уже некогда было расчищать стол, на котором стояли тарелки с закусками, графины, бокалы, приборы – он просто собрал скатерть за все четыре угла и швырнул в сторону. Глухо звякнула посуда, и тотчас же появился Бискупский с толстой папкой под мышкой, на ходу разворачивающий карту.

– Докладывай, – буркнул Шаховской. – Где стоишь, что видишь, зачем пожаловал.

Скобелев коротко повторил главное, стремясь заронить в князе ту идею, к которой пришёл сам. Как Шаховской, так и его начальник штаба сразу поняли предполагаемый манёвр, но Алексей Иванович пока размышлял, а Бискупский не решался высказывать своё мнение ранее непосредственного начальника.

– Коли правильно понял, то придётся мне в бою делать захождение правым плечом?

– Непременно, Алексей Иванович. Именно этот манёвр…

– Обожди с манёвром, – вздохнул князь. – Не манёвры тут – сражение. Под картечью солдатики мои захождение-то начнут, под картечью и кончат. Кому, конечно, повезёт… Скольких на сём положу безвинно и, боюсь, бессмысленно?

– Я прикрою ваше захождение артиллерийским огнём с фланга. Приказ командиру батареи уже отдан.

– Самоуверен ты, Михаил! – укоризненно вздохнул Шаховской. – Доложиться не успел, а уж за меня все и решил.

– Потому что истинно чту вас, Алексей Иванович, – горячо сказал Скобелев. – Не чин, не возраст, не княжеское достоинство – воина в вас чту.

– А ты, оказывается, и льстить умеешь.

Скобелев ничего не ответил, уже сожалея о своём порыве. Наступило короткое молчание.

– Я не сомневаюсь, что Михаил Дмитриевич сделает все возможное, чтобы облегчить нам перестроение в ходе боя, – осторожно начал Бискупский. – Идея заманчива, рискованна, но – достижима. Однако считаю необходимым напомнить вашим превосходительствам, что она в корне противоречит основному содержанию приказа командующего штурмом генерала Криденера.

– Приказ один: взять Плевну, – возразил Скобелев.

– Не совсем так, – вздохнул Бискупский. – По плану основной удар Криденер наносит силами колонн Вельяминова и Шильдер-Шульднера, вспомогательный – войсками Алексея Ивановича. Вы же предлагаете рокировку, при которой Криденеру выпадает на долю честь вспомогательного удара. Учитывая его характер…

– Учитывая его ослиное упрямство, Криденеру ни слова об этом не говорить, – перебил Шаховской. – Пусть соображает в ходе боя, если вообще способен к соображению.

– Простите, ваше сиятельство, я позволю себе все же несколько слов относительно особенностей характера барона Криденера, – с холодной настойчивостью продолжил начальник штаба. – Он не только болезненно самолюбив и невероятно упрям: он страдает гипертрофированным тщеславием.

– Какое мне дело до его скверного характера! – фыркнул Шаховской. – Я не собираюсь выдавать свою дочь за его сына.

– Но вы лишаете его лавров победителя Османа-паши, – улыбнулся Бискупский. – И он скорее проиграет сражение, чем уступит эти лавры вам, ваши превосходительства.

Оба превосходительства молчали, прекрасно понимая, что помешать Криденеру выиграть сражение способно множество обстоятельств и прежде всего – сам Осман-паша. Но помешать барону проиграть это сражение не способен никто.

– Обращаю ваше внимание и на оперативную сторону плана Михаила Дмитриевича, – сказал, помолчав, Бискупский. – После захождения левым плечом между нашими силами и колонной Вельяминова образуется оперативная брешь.

– Турки не рискнут воспользоваться ею, – убеждённо сказал Скобелев. – Я скую их беспрерывными атаками.

– Да поймите же, Михаил Дмитриевич, что Криденер – не вы! – почти с отчаянием воскликнул Константин Ксаверьевич. – Вы привыкли к манёвренному бою, вас не пугают ни фланговые обходы, ни даже вероятность окружения. А Криденер всю жизнь воевал на ящике с песком, точно исполняя предписанные рекомендации. Он панически боится дырок, и первое, что он сделает, – прекратит штурм Гривицких редутов. И Осман-паша…

– Осман-паша – не барон, – хмуро уточнил Шаховской.

– Вот именно. И, не обладая свойствами барона, паша тут же снимет свои войска из-под Гривицы и всей мощью ударит ими прежде всего по вашему отряду, Михаил Дмитриевич.

– Ну, это ещё бабушка надвое гадала, – буркнул князь. – Штаб – рассудок, а бой – вдохновение. И я в него верю. Не в своё, разумеется, не в себя, – в этого синеглазого искусителя верю, – он тепло улыбнулся Скобелеву.

– Наполеоном, поди, бредишь?

– Наполеоном брежу, а у Суворова учусь.

– Хорошо ответил. Так вот, Константин Ксаверьевич, манёвр этот – суворовский. А посему немедля востребуйте обещанный нам Коломенский полк и – на позиции. Лично за манёвр отвечаешь. – Дождался, когда Бискупский ушёл, крепко обнял Скобелева. – Спасибо, орёл. За дерзость спасибо, за доверие, за голову твою бесценную. Береги её, она ещё ой как России пригодится!

«Золотой старик, – растроганно думал Скобелев, возвращаясь к отряду. – Ни о карьере, ни о славе, ни о гневе государевом не помышляет – только о победе. Вот бы с таким полководцем…»

Тут он вспомнил Бискупского, спокойный, академически холодный анализ его, скобелевского плана, и понял, что при всей порывистости и отваге князь Шаховской к подобному анализу не способен. Понял, что он – лишь старательный исполнитель чужих идей, что в исполнении их ему достанет и решимости, и воли, и той доли безоглядного риска, без которой не выигрывают сражений. Но, исполняя идею, в которую поверил почти с юношеской горячностью, князь уже не сможет внести в неё ни одной своей мысли, даже если этого потребует изменчивая, дышащая порохом и смертью обстановка упорного сражения. Понял, что Шаховской будет ломить, ломить со всей убеждённостью и страстью, ломить упрямо, тупо и жестоко.

Скобелев спускал с цепи льва. Но льва старого, хотя и сохранившего львиную хватку, но уже утратившего львиную гибкость.

2

Когда растаял туман, русские батареи открыли огонь по всей линии турецких укреплений. Воздух ещё не прогрелся, и пороховые дымы плотной завесой заволакивали поле сражения. Сквозь их пелену вспыхивали яркие всплески выстрелов и густые розетки снарядных разрывов. Это так напоминало старинные гравюры, что наблюдавший за началом сражения генерал Криденер довольно заметил:

– Стратегия – точная наука, господа. Смотрите, сколько красоты в чётком, неукоснительном исполнении расписанной по нотам симфонии сражения.

Начало битв всегда приводило в восторг генералов от теории. В эти минуты все шло по их планам, поскольку противник выжидал, не торопясь обнаруживать своих намерений.

– У Османа заложило уши от грохота нашей артиллерии, – барон говорил сейчас для истории и приятно ощущал это. – Громите его. Громите так, чтобы у него лопнули барабанные перепонки. Оглохший противник – уже инвалид, господа.

Криденер и ему подобные – а таковых было немало во все времена и у всех народов – всегда уютно радовались бездеятельности врага. Наполеон же приходил в бешенство ( «Почему, почему они не атакуют?!»), Суворов не находил себе места, пока противник его не начинал действовать, Мориц Саксонский[48] прекратил бой, встретившись с непонятной пассивностью неприятельской армии, и даже Кутузов, всю жизнь удачно изображавший флегматика, утратил покой и сон, пока французы не начали нового наступления после сидения в Москве. Да и для них стратегия была наукой, но наукой, лишь подкрепляющей творчество, исстари именуемое военным искусством.

– Бой развивается в полном соответствии с нашими планами, господа. А посему прикажите подать завтрак. Грохот артиллерии способствует аппетиту.