– Пусть врываются – картечью отброшу. У меня два орудия наготове.

– А чего же сейчас не стреляешь?

– Некому стрелять, я тут – сам пятый. Дай Бог, ещё хоть парочку турецких пушечек развалить.

– Ну, гляди. Пушки туркам не отдай.

– Живым не отдам. А с мёртвого взятки гладки.

– Спасибо, солдат!..

Это была высшая похвала в устах Скобелева. И офицер, хоть однажды названный Скобелевым солдатом в бою или после боя, помнил об этом всю жизнь, с гордостью рассказывая о высокой чести детям и внукам.

Тощий фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих раненых.

– Держись, ребята! Держись, иду!..

Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на бесценных кавказских клинках, кони, хрипя, мчались намётом через изрытое, залитое кровью поле. Турки не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков, и началась рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки…

Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали. Побежали не только те, на которых обрушился этот страшный удар, – побежали все. Бежали, бросая оружие, из последних сил стремясь под защиту виноградников. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, тут же исчезли за высотой.

– Вперёд! – крикнул Тутолмин. – Сейчас вышибем…

– Нет, – выдохнул Скобелев, ощутив давящую боль в груди. – Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, у них же сил нет. И у меня тоже…

Турки ещё не успели опомниться, и Тутолмин отвёл солдат. При отходе забрали раненых, но Тутолмин лично – уже под пулями – проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого, и только тогда доложил:

– Раненых подобрали. Сам проверил.

– Держи гребень до последнего. Я – к Шаховскому. Кажется, он ломит уже по инерции.

Скобелев упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и ещё одно усилие войск Шаховского заставят Османа-пашу искать резервы, а значит, тасовать таборы. И тогда – Скобелев был свято убеждён в этом – его маленький, уверовавший в свои силы отряд пройдёт эти три сотни саженей, ворвётся в предместье, сомнёт турок и на их плечах вкатится в город. Это был последний, но ещё вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому.

Князь грузно утонул в кресле под ореховым деревом. Лицо его отекло, дряблые мешки повисли под усталыми тусклыми глазами. Он тяжело глянул на подскакавшего Скобелева из-под нависших бровей, вздохнул, сказал по-солдатски:

– Продали нас, Миша, генералы.

Скобелев спешился, бросил повод Млынову.

– Где Коломенский полк?

– Не дошёл. Криденер его в дырку сунул меж мной и Вельяминовым. Весь бой Тришкин кафтан латал, сволочь.

– А вы? – тихо спросил Скобелев, с трудом сдерживая бешенство. – В креслах сидите?

– Дело проиграно, Скобелев, – вздохнул Алексей Иванович. – Я приказал выводить войска из боя.

– Дело не проиграно, – от боли и душившего его гнева Михаил Дмитриевич говорил почти шёпотом. – Дело не проиграно, пока мы с вами, князь, верим в победу. И мы вырвем её. Вырвем, Алексей Иванович! Мне осталось триста сажен до Плевны. Триста проклятых сажен всего, последний бросок. Я кровью там каждый аршин полил, солдатской кровью, а вы мне отступать предлагаете? – Он помолчал, ладонями крепко потёр вдруг покрывшееся потом лицо, слипшиеся бакенбарды. – Князь, я прошу. Я умоляю вас, князь, отдайте приказ на ещё один, последний штурм. Мы ворвёмся в Плевну, ворвёмся, всеми святыми клянусь, ворвёмся!

Шаховской горько усмехнулся, покачал седой головой:

– Нет, Михаил Дмитриевич, не обессудь, слишком уж это по-гусарски. Выдохлись мы весь день ступу эту кровавую толочь, понимаешь? Выдохлись, и духу победного более нету в запасах.

– У меня солдаты шестой час на Зелёных горах мрут, а вы духу набраться не можете? – бешено выкрикнул Скобелев. – Нет духу, так в отставку подавайте, место тем уступите, у кого духу на весь бой хватает! Я же верил в вас, как в отца верил, а вы… Какого черта вы боитесь? Гнева государева? Вы Божьего гнева побойтесь…

– Молчать! – гаркнул, поднимаясь, Шаховской. – Как смеешь голос повышать, мальчишка? У меня седина…

– Седина ещё не старость, – сдержавшись, тихо сказал Скобелев. – Старость – когда веру в себя теряешь, когда тряпка вместо… характера. Вот тогда все, тогда – в монастырь, грехи замаливать. Что вам, ваше сиятельство, и рекомендую.

Он резко кивнул, звякнул шпорами, не коснувшись стремян, влетел в седло и с места взял в карьер. Не оглядывался более и не видел, как затрясся Алексей Иванович и как бросился к нему Бискупский, доселе безмолвно присутствовавший при встрече.

– Вам плохо, Алексей Иванович?

– Каков стервец! – прошептал князь, смахивая слезы. – Жаль, не мой сын, очень жаль. Выдрал бы я его как Сидорову козу, а потом расцеловал бы в обе щеки…

Скобелев мчался, не разбирая дороги, и Млынов едва поспевал за ним. Он считал, что генерал спешит к отряду, чтобы ещё до темноты начать отход, но Скобелев и тут оказался человеком непредсказуемых поступков. Он вдруг резко придержал коня, слетел с седла, обеими руками с силой ударил себя в грудь и ничком упал на землю. Он катался по траве, грыз её, бил кулаками и рыдал громко и зло. Млынов торопливо спешился:

– Михаил Дмитриевич. Михаил Дмитриевич!..

– Подлец я. Подлец!.. – Скобелев повернул к адъютанту мокрое, все в грязи и травяной зелени лицо. – Я солдат своих обманул, Млынов. Они с песней… С песней на смерть шли, они верили в меня, а я? Я?.. Заманил да и оставил без помощи? Как я в глаза им теперь глянуть осмелюсь, как?..

Он снова уткнулся лицом в землю, плечи его судорожно задрожали. Млынов снял с ремня фляжку, силой поднял Голову генерала:

– Глотните, Михаил Дмитриевич. Глотните, говорю!.. и в себя придите. Ну?..

Он заставил генерала сделать глоток. Стал напротив на колени, взял за руки, встряхнул:

– Ну, хватит убиваться. Будет, поплакали.

– Ох, Млынов… – Скобелев тяжело вздохнул, потом ладонями долго тёр лицо, размазывая по бакенбардам слезы и грязь. – Что же теперь делать-то мне, Млынов?

– Отдать приказ об отступлении.

– Вот и отдай, а я тут посижу. Ну, что стоишь? Не бойся, не застрелюсь, – он вдруг потряс кулаком в сторону далёкой криденеровской ставки. – Не дождутся они этого от Скобелева, мать их…

Млынов секунду размышлял. Потом встал, вытянулся.

– Там, на хребте, до сей поры умирают. И будут умирать, покуда вы лично им не объясните, что отступать надо. Все полягут, вас дожидаючись, – помолчав, выкрикнул вдруг звенящим голосом. – Встать, генерал Скобелев! Уж коли признаете, что заманули, то хоть тех спасите, что живы покуда!

Темнело, бой замирал. Он не прекратился сразу по решению полководца, понявшего, что сражение проиграно. Криденер устранился от такого решения, предоставив командирам отрядов самим брать на себя ответственность. Первым это сделал Шаховской: его отряд отходил поэтапно, огрызаясь залпами и заботясь о раненых. Но потрёпанные войска Вельяминова ещё отстреливались, дожидаясь темноты, чтобы под покровом её уйти с заваленного трупами и залитого кровью никому не нужного Гривицкого редута.

Активный огневой бой шёл только на Скобелевском участке фронта. Засевшие в виноградниках на последней перед Плевной высотке турки более не рисковали атаковать, но вели сильный ружейный и артиллерийский обстрел третьего гребня Зелёных гор, где закрепились остатки скобелевского отряда.