Но, так или иначе, момент прошел. Я нерешительно стоял у парапета, пристально глядя на воду и пытаясь набраться решимости забраться и прыгнуть. Потом меня посетило видение. Даже сейчас я рассказываю это вам с некоторым колебанием; не в последнюю очередь из профессиональной гордости, потому что командир подводной лодки, который видит галлюцинации, как правило, долго не живет. Но я увидел перед собой Елизавету. Я не могу объяснить, что это было — не явление в сиянии позолоченных гипсовых лучей, как благовещение Пресвятой Девы за алтарем в церкви святого Иоганна Непомука, но все же видение: такое было со мной лишь однажды, но несколько месяцев назад повторилось снова. Она как будто появилась в реальности, не в моей голове, а намного более реальная, чем серая действительность вокруг. Она выглядела скорее как тень из другого мира и заговорила мягким голосом с легким акцентом:
— Что ты задумал, любимый?
— Утопиться. Какой смысл жить, когда ты умерла?
Она рассмеялась.
— Ну правда, Отто. Не будь дураком. Просто смешно — пережить три с половиной года на подводной лодке, а потом утопиться в Дунае, это слишком глупо. Если хочешь стать посмешищем, уж лучше бы прыгнул в лодочный пруд в городском парке.
— Почему, боже ты мой, ты умерла именно тогда, когда я больше всего в тебе нуждаюсь?
Она вздохнула.
— Да, прости меня, дорогой, это так. Но за последние несколько лет произошло столько безвременных смертей! Глупо с моей стороны было ехать в Вену, но откуда мне было знать? Я хотела, чтобы ты уехал вместе со мной обратно в Польшу, потому что я нашла тебе работу в Кракове. Поверь, я не хотела умирать: я боролась за жизнь шесть дней, но доктора так и не нашли, и пневмонию я уже не пережила. Будь храбрым и держись, дорогой, ради ребенка. Ему нужен отец. Когда мы прощались на платформе Зюдбанхофа, я сказала, что всегда буду любить тебя — так и будет. Потерпи, скоро ты ко мне присоединишься.
— Как скоро?
Она улыбнулась.
— Ждать недолго, недолго, я обещаю. Будь терпеливым.
Потом она ушла.
Что ж, это было шестьдесят семь лет тому назад. Я даже не знал, где ее похоронили. Той зимой в Вене умерло столько народа, что трупы просто сваливали в ямы на кладбищах, и никто не мог вспомнить, куда ее положили. Много лет спустя я снова женился, но не по любви, просто дружеский брак двух пожилых людей. Память о Елизавете утрачивалась и тускнела с годами и напряжением лет, а также наступлением старости. Но когда наступила глубокая старость и тело начало усыхать, то состояние, в котором я ныне пребываю, начали происходить любопытные вещи: каким-то образом память о ней снова стала ярче и свежее, как в молодости, в те мрачные годы старой монархии.
Я даже начал вспоминать детали, которых я не замечал при ее жизни: как она держала ручку, когда писала, как по вечерам вынимала шпильки и распускала густые черные волосы. Как будто могущественный океан полвека покрывал песчаную отмель слоями серого ила, а потом изменил свое мнение и очистил берег за несколько недель, так что песок засиял чистотой и золотом под лучами солнца. Возможно, она до сих пор меня ждет, не знаю. Я никогда не был религиозным, просто военно-морским офицером, поэтому не могу достоверно сказать, что находится по другую сторону двери — двери, через которую вскоре мне предстоит пройти.
В общем, коробка с кассетами полна, так что я умолкаю, а осенний шторм хлещет морскими брызгами по оконным стеклам. Не знаю, откуда у меня взялись силы несколько месяцев травить эти байки, эти легенды о мире, который кажется таким далеким, но в действительности существовал не так уж давно. Но я рад, что прожил достаточно долго, и надеюсь, вы получили удовольствие от рассказа, может, даже поверили процентов на десять. Если вы считаете, что я лгу, просто задайте себе вопрос: мог бы я всё это выдумать?
Нет, я пересказал вам всё, как помню, без жалоб и сожалений. Я рад, что прожил такую жизнь, и горжусь тем, что до тех пор, пока во мне нуждались, отдавал свой долг старой Австрии - возможно, не лучшая вещь, за которую стоит бороться, но отнюдь и не наихудшая. Но хватит: я старый человек, чудовищно старый и сейчас быстро устаю. Надеюсь, вы меня извините, но мне придется потушить свет и лечь спать.
Эпилог
Барон Оттокар фон Прохазка, последний оставшийся в живых кавалер военного ордена Марии Терезии, скончался в Плас-Гейрлвиде рано утром в понедельник, 23 февраля 1987 года, меньше двух месяцев не дожив до своего сто первого дня рождения.
Накануне Рождества он заболел бронхитом. Вызвали отца Маккафри, который провел соборование, но старик, казалось, пошел на поправку. Затем, примерно к пятичасовому чаепитию в воскресенье, 22 февраля, он стал жаловаться на головокружение и начал задыхаться. В семь часов вечера его проводили в комнату и уложили в постель. Сестра Элизабет впоследствии отметила, что он на несколько секунд застыл на краю кровати, глядя куда-то в пространство, потом улыбнулся и сказал: «Wart’ noch einen Moment Liserl, ich bin noch nicht ganz fertig» — «Подожди еще немного, Лизерль, я пока не готов».
— Мне показалось это странным, — сказала она доктору Уоткинсу на следующее утро, — потому что, хотя он иногда и говорил со мной по-немецки, но никогда прежде не называл меня Лизерль.
Доктор оценил время смерти примерно как четыре утра и записал в качестве ее причины «коронарный тромбоз».
— Но сердце у него всегда было сильное, очень сильное, — возразила сестра Элизабет.
— Ах, сестра, я же врач. Я не для того семь лет учился, чтобы написать в свидетельстве о смерти «Перестал жить», даже если это правда. Так просто не принято. Но вот что я вам скажу: он был крепким стариком, не дашь ни днем больше восьмидесяти.
Всё имущество старика — кое-какая одежда и несколько книг — раздали другим постояльцам или оставили уборщику. Шкатулку с медалями продали за десять фунтов оптом нумизмату из Суонси, не считая самой ценной награды: маленького крестика, покрытого белой эмалью, с красно-белой шелковой лентой, до сих пор сложенной в треугольник в австро-венгерском стиле. Сестра Элизабет стащила его накануне похорон, на следующий день рано утром прокралась в часовню и спрятала крест в складках савана, прежде чем пришли сотрудники похоронного бюро и заколотили крышку гроба. Когда она вытаскивала награду из футляра, оттуда вылетел пожелтевший клочок бумаги с готическим шрифтом. Сестра Элизабет с улыбкой прочла:
«Эта награда является собственностью Великого магистра военного Ордена Марии Терезии. По смерти получателя вернуть в канцелярию Ордена, Миноритенплатц 3, Вена 1».
Как и подобает нищему беженцу, похороны были жалкими, самый дешевый обряд, который мог предложить похоронный кооператив Суонси и Западного Гламоргана. Гроб провезли по грязному переулку на маленькое кладбище церкви святого Кадока, это неподалеку от моря, и зимние шторма окатывают могильные камни солеными брызгами. Сейчас церковь по большей части закрыта. Прихожан совсем не осталось, и поляки из Пласа теперь единственные «клиенты» кладбища. Пока гроб выносили из церкви после службы, сестра Элизабет согнала с астматичной фисгармонии семейку мышей и сыграла песню Гайдна «Славься слово Господа, славься град Сион», мелодия навевала сентиментальные воспоминания как на нее, так и когда-то на покойного.
На церемонии присутствовали только она и Кевин, стоя под зимней моросью, когда отец Маккафри бросил горсть песчаной земли на крышку гроба. Позже похоронное бюро установило покрытый креозотом деревянный крест - в конце ряда таких же крестов. На нем была металлическая табличка с простой, но ошибочной надписью: «Оттокар Прочазка, 1886-1987. Покойся с миром».
Там он и лежит, в том месте, где пятнадцать веков назад ирландские монахи построили плетеную хижину, когда германские и славянские племена впервые столкнулись друг с другом в лесах Центральной Европы. Металлическая табличка уже начала ржаветь в соленом воздухе. Через десять лет надпись уже нельзя будет разобрать, а через двадцать крест сгниет и рухнет на поросшие травой дюны, как упали некоторые другие в конце ряда. И тогда место, где лежит герой этой истории, будет отмечать лишь холмик земли, находящийся всего в броске камнем от берега, на который бесконечно обрушиваются океанские волны.