То же знамя реяло на военных кораблях, стоящих на якоре в заливе Теодо. Когда мы прибыли к причалу в Дженовиче, стоянка подводных лодок оказалась пустой. Четыре субмарины были пришвартованы у причала под тем же самым странным флагом, но на борту никого. В серой ноябрьской полутьме команда пришвартовала нашу лодку, и мы с Белой Месарошем пошли к зданию канцелярии. Оно оказалось пустым и с закрытыми ставнями, как заброшенная железнодорожная станция. Дверь была заперта, на ней висела пришпиленная кнопками листовка. На ней мы прочитали:

2 ноября 1918 года

Все бывшие австро-венгерские подводные лодки переданы в управление Сербско-хорватско-словенского государства. Неславянскому личному составу следует отправиться домой любым доступным способом.

подписано Г. фон Траппом за императора Карла

Мы молча стояли, как нам показалось, несколько минут. Наконец-то это случилось: конец войне и конец Австрии. Как у человека, которому отрезали ногу, но все еще чувствующего свои пальцы, до меня не сразу дошло: это ещё и конец императорского и королевского австро-венгерского военно-морского флота, где я прослужил всю жизнь.

Мы так же молча пошли назад к U26 у пристани, погруженные в собственные мысли. Но за углом канцелярии мы столкнулись с отрядом вооруженных матросов во главе с фрегаттенлейтенантом. Это был Антон Броквиц фон Подгора, второй минный офицер легкого крейсера «Новара». Он служил под моим командованием еще кадетом, когда я до войны командовал миноносцем.

— Доброе утро, Броквиц, — окликнул я, — рад вас видеть. Будьте любезны, скажите...

Он прервал меня на середине предложения, ответив на хорватском:

— Простите, я не говорю по-немецки.

Ответ меня удивил. Потом я увидел, что стоящие за ним матросы сняли ленточки австро-венгерских кригсмарине с бескозырок и заменили их ленточкой с простой надписью белой краской: Югославия. Я справился с удивлением и ответил на хорватском:

— Понятно. А можно поинтересоваться, при каких обстоятельствах фрегаттенлейтенант Антон Броквиц фон Подгора забыл немецкий?

Тот снисходительно улыбнулся.

— Не знаю такого. Я — капитан югославского военно-морского флота Анте Брковец. Но ближе к делу, лейтенант. Предлагаю передать вашу субмарину в подчинение Южно-славянскому национальному совету в Агр... простите, в Загребе. Полагаю, вы видели уведомление.

Я подтвердил — да, видел, и в конце концов согласился передать U26 и южно-славянских членов экипажа в количестве шести человек в обмен на подписанную капитаном расписку, нацарапанную на обороте бланка увольнительной. Пока мы шли к лодке, Броквиц, он же Брковец, сообщил, что приказ адмирала Хорти о роспуске императорского и королевского флота издан 31 октября, но достиг Каттаро только два дня назад. Экипажи кораблей могли теперь сойти на берег в Зеленике, чтобы добраться домой, как получится.

— Между нами, — доверительно сказал он, я посоветовал бы вам и оставшимся членам экипажа убраться отсюда, пока целы. Здесь скоро высадятся французы, а поскольку мы теперь их союзники, то вряд ли сможем их остановить. Если они появятся, то просто захватят весь оставшийся австрийский личный состав в плен.

Я поблагодарил его за совет и поинтересовался, можем ли мы собрать вещи, а также попросил разрешения кратко обратиться к моему бывшему экипажу. Он согласился, и уже спустя четверть часа я стоял на боевой рубке U26 перед моряками, собравшимися на пристани с вещмешками у ног. Нас осталось всего тринадцать — пятерых больных перевели на госпитальный корабль, вместе с Фанштейном, который вызвался остаться и присмотреть за ними. Я намеревался говорить коротко — я никогда не считал себя особо хорошим оратором, да и время поджимало.

— Что ж, — сказал я, — вот всё и закончилось. Мы рисковали жизнью ради старой Австрии, мы проиграли войну, сражаясь за отечество, которое рушилось у нас за спиной. Мы готовы были отдать жизнь, и несколько раз чуть не отдали. Теперь нужно признать поражение. Но никогда не забывайте — мы, моряки одиннадцати наций, жили и сражались бок о бок, и даже состарившись, мы сможем сказать, что сражались вместе на борту лодки за... за общую, единственную родину и друг за друга. Никто и никогда не сможет у нас этого отнять. А теперь идите и начните новую жизнь. Что касается меня — обещаю, что даже если доживу до ста лет, я никогда вас не забуду. Вот и всё, что я хотел вам сказать.

Я повернулся к Григоровичу, стоявшему на боевой рубке позади меня, и к своему удивлению увидел в его глазах слёзы.

— Григорович, спустить флаг.

В действительности спускать флаг не пришлось, просто шток красно-бело-красного флага вынули из гнезда позади боевой рубки. Но когда Григорович схватился за флагшток, с пристани раздался голос:

— Нет, герр командир, не так. Старой Австрии, может, и нет, но флаг все-таки не тряпка для мытья посуды. Надо сделать это как подобает.

Григорович медленно опустил флаг на палубу, а мы в последний раз пропели гимн Австро-Венгерской империи. Я уже тысячи раз слышал прекрасный старый гимн Гайдна, подумалось мне, но никогда он не звучал так трогательно, как тем серым ноябрьским утром на пристани в Дженовиче, в сопровождении аккордеона венгерского цыгана Аттилы Барабаса. Когда прозвучала последняя нота, таухфюрер Невеселый встал по стойке смирно и выкрикнул: «Экипаж, разойтись». Тринадцать бывших членов экипажа обменялись рукопожатиями. Пять минут спустя мы уже спешили по дороге к железнодорожной станции в Зеленике, с вещмешками за спиной.

Путешествие из потерянного прошлого в очень неопределенное будущее было нелегким. Для семерых оставшихся от команды U26 цель состояла в том, чтобы, во-первых, не попасть в плен, а, во-вторых, с честью и аккуратно выбраться из-под руин Габсбургских вооруженных сил. Это может показаться странным. «Почему бы просто не отправиться домой?» — спросите вы. Но ведь мы знали, что война до сих пор продолжается, император до сих пор в Хофбурге, и наша присяга все еще в силе. Соглашение в Дженовиче освободило от обязательств служить Австрии только матросов-славян. И мы — не набранные как попало новобранцы-дезертиры, мы — это то, что осталось от одного из самых успешных австро-венгерских экипажей подводных лодок, и последние защитники флага империи. Нет, нам предстояло добраться до Полы, чтобы получить официальное увольнение со службы, а если не получится там, то придется добираться до самой Вены.

Поезд с вагонами для перевозки скота вечером четвертого ноября покатил от станции Зеленика по узкоколейке к Сараево. Едва ли роскошное размещение, даже для мужчин, привыкших к тесной нищенской жизни на подводной лодке. Старые вагоны скрежетали и тряслись через бесплодные горы Герцеговины, а мы пытались устроиться поудобнее, хотя сесть было негде и постоянно докучали паразиты, кишащие в грязной соломе. Но в одном блохи стали плюсом: они не давали нам спать, и так мы уберегли свое скудное имущество от воровства со стороны других беглецов.

В основном они были из австро-венгерских войск с албанского фронта, многие больны гриппом и малярией. Они собирались в группы по национальному признаку, занимали разные уголки вагона и с подозрением следили друг за другом. Вагон перед нашим населяли матросы с одной из последних германских подводных лодок, вернувшихся в Катарро. Они были по-прежнему в кожаных комбинезонах и помимо прочего вооружены автоматами Бергмана. У них было мало общего с нами, кроме обещания пристрелить любого, кто попытается залезть в их вагон.

Немцы тоже держали путь к очень сомнительному завтра на побежденную и голодающую родину, замученную революцией. Но, по крайней мере, их страна существовала, им было куда возвращаться. Если Австро-Венгрия развалилась на части, где теперь наши новые отечества? Я по происхождению чех, но прослужил почти пятнадцать лет в Габсбургском офицерском корпусе, где все оставили национальность за порогом, если можно так сказать. Теперь я автоматически стал гражданином той чехословацкой республики, которую, как сообщали, создали в Праге, или буду австрийцем до тех пор, пока не приму решение? Теперь об «Австрии, потерявшей империю в 1918 году» говорят так, будто это то же самое, что Великобритания или Франция, потерявшие империи поколение спустя.