Но минут через двадцать, когда мы вышли за пределы дальности винтовок, стрельба поутихла. Труба каботажника была изрешечена пулями, судно набирало воду через разошедшиеся швы в носу, но помпы пока справлялись, при условии, что два человека постоянно качали. Приближался вечер, поэтому в пути вдоль албанского побережья нас обещала укрыть темнота.

Рассвет следующего дня застал нас к югу от Дураццо, по-прежнему в зоне боевых действий и без угля. Нам пришлось отдирать палубный настил и кидать доски в топку. Примерно в шесть тридцать послышался крик впередсмотрящего:

— Четырехтрубное судно, пятнадцать градусов справа по борту!

Мы ждали, затаив дыхание, пока незнакомец сближался с нами. Как будет обидно, если наш дерзкий побег закончится провалом в последнюю минуту! Затем выдох облегчения — это был австрийский эсминец, на самом деле ничто иное как «Кайзеръегер» под командой моего старого приятеля по Военно-морской академии корветтенкапитана рыцаря фон Убальдини. Он собственной персоной стоял на мостике и окликнул нас через рупор:

— Эгей! Что за корабль?

— Итальянский каботажный пароход, название неизвестно, — ответил я, сложив ладони. — Идем с Корфу в Бокке, на борту тринадцать уцелевших после кораблекрушения членов команды кайзеровской германской субмарины UB-4, лейтенант австрийского флота и греческий жандарм.

Было очень приятно видеть как у старины Убальдини выпал из глаза монокль, когда я ступил на палубу «Кайзеръегера» — небритый, воняющий мазутом оборванец в рваном тельнике и брюках, покрытый сажей после долгой вахты в кочегарке.

— Du lieber Gott [30], Прохазка! — только и смог выдавить он. — Это и в самом деле ты?

«Кайзеръегер» отбуксировал нас в Каттаро, к почетной встрече. Фюрстнера отправили на госпитальный корабль, чинить череп. Операция прошла удачно. Позже капитан-лейтенант вернулся в Германию, получил под команду большую лодку и не вернулся с патрулирования к западу от Ирландии в 1917 г. Что до меня, то я получил германский железный крест Первого класса, и что еще важнее — заверенный печатью документ, подтверждающий мою способность командовать субмариной типа BI.

Единственной проблемой оставался греческий жандарм. Он сидел под замком в Каттаро, пока власти решали как с ним поступить. В газетах Антанты и нейтральных стран появилась информация, что мы перерезали бедолаге горло и выкинули за борт. Греческий посол в Вене вручил ноту протеста, а про-антантская фракция в греческом правительстве потребовала разрыва дипломатических отношений с Германией и Австрией. Наконец проблему разрешил мой старый товарищ рыцарь фон Трапп, командир U-14.  Уходя в очередное плавание, он взял грека с собой и высадил под покровом темноты на Корфу близ Антикораксиона. На деле жандарм не очень-то горел желанием возвращаться к жене и семерым ребятишкам, но в итоге Трапп уломал его, вручив в качестве подарка рюкзак с сигарами, шоколадом, коньяком и прочими сокровищами, добытыми U-14 во время предыдущего дозора.

— В конце концов, — сказал мне Трапп перед выходом в море, — если уж возвращаться из мертвых, так лучше первым классом.

Глава десятая

После гибели UB-4 мне дали месячный отпуск: отчасти для восстановления, отчасти потому как обещанная мне «окарина» не была еще готова. Отпуск я провел в Вене, остановившись у тети Александры, старшей сестры моей покойной матушки, в ее квартире на Йозефгассе в Восьмом округе.

По наружным признакам пятнадцать месяцев войны не наложили особого отпечатка на нашу продуваемую всеми ветрами и не совсем на Дунае расположенную столицу. Да, повсюду встречались мужчины в полевых серых мундирах и голубой госпитальной одежде, а также женщины в черном. Да, плакаты призывали жертвовать в Красный Крест и подписываться на военный заем. Но в остальном вихрь, зародившийся в Балльхаусплац погожим вечером в июле предыдущего года обходил покуда Вену стороной. Витрины магазинов на Грабене выглядели такими же богатыми как и прежде, все также процветали кофейни, хотя от них и исходил теперь тошнотворный запах жженого ячменя и желудей. Только проницательный взгляд мог подметить, что под многими товарами значится пометка «эрзац» или «суррогат», эти предвестники грядущего убожества. Или что в хлебе содержится все больший процент крахмала и кукурузной муки, а все до единого предметы из меди или бронзы исчезли как по мановению волшебной палочки. Городские жители выглядели достаточно упитанными, хотя и уставшими от сверхурочной работы и стояния в очередях. Проститутки по-прежнему пробавлялись своим ремеслом на Кэрнтнерштрассе, хотя теперь их клиентура состояла по большей части из людей в форме. Что до театров, то те пользовались спросом как никогда — представления даже третьесортной оперетты или кабаре собирали столько народа, что раскупались даже стоячие места.

Должен признаться, впрочем, что все это мало поразило меня, потому как на третий день отпуска мне довелось посетить дом имперского парламента на Рингштрассе. Необычное для меня место, скажете вы. Но разумеется, рейхсрат там уже не располагался — это бесполезное собрание было распущено на время войны, а здание с огромной белой статуей опирающейся на копье Афины, работы Палласа, было приспособлено под госпиталь для раненых офицеров. Именно там, навещая товарищей погибшего брата Антона, я встретился с дальней знакомой —  графиней Елизаветой Братиану, которой был представлен минувшим летом в Будапеште. Встреча, пусть мимолетная, оказалась очень приятной, не только потому что Елизавета была удивительно милой, с ее нежным овалом лица, черными волосами и глубокими, темно-зелеными глазами, но также веселой и общительной женщиной, наделенной талантом обращаться к любому собеседнику так, что тот чувствовал себя самым важным человеком на свете. Уже в те короткие минуты мне она показалась вдвое более живой чем все мои прочие знакомые. Той встрече не суждено было быть последней. Я пригласил ее вечером в театр, не ожидая всерьез согласия, но к моему удивлению графиня грациозно улыбнулась и приняла приглашение. Кажется, мы смотрели «Польскую кровь» Недбаля в Карл-театре, но точно не помню — ходи там хоть сам архиепископ венский по канату, мне было бы все равно, потому как мысли мои были далеки от представления. Короче говоря, к концу моего отпуска мы обручились.

Сейчас это может показаться странным, но в свои двадцать один Елизавета была уже вдовой — одной из многих тысяч молодых женщин той эпохи, которым выпала судьба овдоветь, не побыв толком замужем. Она была дочерью мадьярско-румынского магната из Клаузенбурга, что в Трансильвании, но большую часть детства провела в Будапеште и в разъездах с родителями по Франции и Италии. Мать умерла от дифтерии, когда Елизавете исполнилось десять, а отец погиб в аварии, когда ей было двенадцать, оставив дочь и младшего сына на попечении родичей — семьи Келешвай из замка Келешвар, затерянного в лесах Трансильванских Альп. В те дни среди тамошней знати коренилась идея, что у девочек предназначение одно: выйти замуж и служить продолжению славной мадьярской нации. Так Елизавета в возрасте пятнадцати лет оказалась сосватана за князя Йено Эрленди. По всем меркам то была очень удачная партия: приемная дочь обедневшей трансильванской аристократической семьи породнилась с одной из богатейших и могущественных фамилий старой Венгрии, владевшей большей частью графства Дебрецен, а также имевшей паи во всех предприятиях, от угольных шахт до выращивания сахарной свеклы. Да и сам князь, если судить по фотографиям, был вполне под стать даже такой красавице как Елизавета: почти до неприличия привлекательный породистый мадьяр в роскошном мундире Двенадцатого королевского гонведского гусарского полка «Граф Кальноки» — в этом полку он служил капитаном.