— Ну-ну, валяй.

Рыбаков собрался уходить. Илюша проводил его в кухню, а оттуда в сени. На пороге темных холодных сеней зажег спичку, чтобы посветить гостю. Холодный ветер побежал по ногам, громыхнул дверью и задул спичку. Илюша зажег новую. Рыбаков стоял рядом и о чем-то думал, глядя на темную заиндевевшую стену.

— Ты что? — спросил Илюша.

Рыбаков почесал переносицу.

— Вот прибавь к твоим крупинкам житейской мудрости: «Чтобы человек начал жить, шлепни его по… ну, скажем, по затылку».

Спичка догорела и обожгла Илюше пальцы.

— Прощевай, — сказал Рыбаков и ушел во тьму.

Софья Моисеевна, обеспокоенная долгим отсутствием Илюши, открыла кухонную дверь:

— Не стой на холоду. Простудишься. Иди в дом.

Илюша, поеживаясь, вернулся в кухню и сел за уроки. К ночи, когда все улеглись, он достал рыбаковскую тетрадку и разложил её на столе. За окном скулила метелица. За стеной в узкой каморке спали мать и сестра. Рядом похрапывал Данька. Илюше тоже хотелось лечь. Он хмурился, потом быстро раскрывал глаза, встряхивал головой и писал. Софья Моисеевна выглянула из своей каморки:

— Почему ты не спишь? Что это такое? Зачем тебе ещё ночью сидеть?

— Сейчас, сейчас, — отмахнулся Илюша.

Софья Моисеевна сокрушенно покачала головой, тихонько притворила дверь и легла на колченогую кровать. И тотчас набежали докучные думы, точно ждали минуты, когда кончится долгий трудный день и она останется наедине с собой. Они зароились, как мошкара на болоте, неотвязные и назойливые. И всё о том же, всё о том же — о сыне, о его судьбе. Вот он сидит за стенкой — устал за день, набегался по урокам, да свои уроки, да гимназия. Но чуть отдышался, сейчас за книги снова. Весь в отца. Того тоже невозможно было оторвать от верстака. Ночи напролет сидел, чтобы заработать лишнюю копейку, прокормить семью. Семья росла, а силы убывали. Прихватывал ещё лишний ночной час. Так и просидел все свои годы, сгорбясь за верстаком, ничего, кроме этого верстака, не зная в жизни и не нажив за ним даже на саван. И что он вообще значил в жизни — жалкий часовщик-самоучка, мелкая сошка, нищий? Каждый городовой был ему генералом, каждый писарь — губернатором. Всем нужно было кланяться и угождать — и приставу полицейской части, и магазинщику, дающему работу, и квартирному хозяину, которому не заплачено за полгода, и лавочнику, дающему в долг кусок трески. Но теперь уж довольно. Пусть все эти унижения кончатся. Пусть не знают их дети. Ещё несколько лет, и они выбьются. Кончит школу Геся; подрастет Данечка; окончит гимназию Илюша, пойдет на медицинский факультет, будет доктором. Шутка сказать! К нему будут приходить важные люди, и вытирать ноги в передней, и спрашивать, дома ли господин доктор, и говорить «пожалуйста». Господи, только бы дожить, только бы вытянуть…

Кровать закряхтела, задрожала всеми скрепами, словно и её обуревало нетерпение — когда же кончится вся эта темная жизнь. Софья Моисеевна осторожно встала и снова заглянула в комнату. Илюша сидел свесив голову, глаза его были закрыты. Софья Моисеевна на цыпочках вышла из каморки… Он-таки заснул. Бедный мальчик…

Она подошла к столу и тронула сына за плечо:

— Пойди разденься, сынок. Ляг как человек.

Илюща поднял одурманенную сном голову, с трудом разомкнул веки и захлопнул тетрадь.

— Уже два часа. Тебе же утром вставать. Разве можно так надрывать здоровье.

— Да-да, хорошо, — спросонок забормотал Илюша.

Он сладко потянулся и встал. Потом, расстегивая на ходу куртку, поплелся к кровати, сунул тетрадь под подушку, не раскрывая глаз разделся и растянулся рядом с Данькой на жестком матраце.

Софья Моисеевна вернулась к себе. Она легла, но сна не было. Она отдала им свой сон. И это её гордость… Пускай надо одолжить на обед, но, когда в прошлом году Илюша читал в гимназии реферат, сам директор подошел к ней. «У вас такой способный сын», — сказал он и первый подал ей руку. А рядом с ней стояла Бахрамеева — у неё три мучных лабаза и квартал домов, но у сына одни двойки… Спрашивается, кто же из них богаче?

Софья Моисеевна выпрямилась в кровати и широко раскрыла глаза. Может быть, мальчикам холодно? Она встала, снова вышла в столовую и прикрыла ноги сыновей старой клетчатой шалью. Из-под подушки Илюши упала на пол тетрадка… Он будет утром ещё в кровати учиться… Пусть лучше поспит лишние четверть часа.

Она отнесла тетрадь на старый комод, заменявший этажерку. Из тетради выглянуло женское лицо — какая-то фотография, должно быть… Сердце ревниво дрогнуло… Боже мой, зачем это? Мальчику всего восемнадцать лет. Кто знает, что ещё там, в этой тетрадке… Торопливой рукой она нашарила на комоде очки, взяла их и ушла с тетрадкой на кухню. Тут ей никто не помешает.

Она зажгла пятилинейную керосиновую лампу, по-стариковски далеко отставила тетрадь и принялась пришептывать над старательно выведенными ровными строчками. Дом молчал, наполненный тишиной и тараканьими шорохами. Тощий голодный прусак пробежал по потолку до светлого лампового кружка и остановился.

Софья Моисеевна строго выпрямилась и перевернула страницу.

Да. Это так. Она чихнула. Вот. Это действительно так. Слезы и тяжелый труд. Да. А что дальше?…

Суд? Над ними? Этими? Ну, этого она не знает. Но она помнит длинноволосых в косоворотках, которых приводит Геся. Ссыльных. Они говорят, что так и будет. Они говорят. Они хотят, чтоб так было. И за это они имеют скверную, невыносимую жизнь…

Грустно вздыхая, Софья Моисеевна перевертывала одну за другой пожелтевшие по краям страницы: «Погибшие братья, вам вечный покой», «Красное знамя», «Смело, друзья, не теряйте», «Машинушка», «Смело, товарищи, в ногу», «Интернационал», «Из страны, страны далекой», «На баррикады».

Многие строки этих запрещенных песен были знакомы Софье Моисеевне. В девятьсот пятом году их пели на улицах рабочие во время демонстраций. Над поющими трепетали красные флаги… Значит, теперь эти песни дошли и до таких вот гимназических тетрадочек…

И они уже занимаются политикой. Ну да — вот на последних страницах старательно переписана «Программа социал-демократической рабочей партии». А вот и воззвание какой-то организации «учащихся средних учебных заведений г. Петербурга»… Сперва, значит, Петербург, а потом Архангельск.