— И очень возможно, потому что тесно у нас, — раскланялся я. — Когда в колоде всего пяток карт, так ни одну шестерку невозможно утерять из памяти.

Оба мы потерли уши и глупо продолжали стоять.

— Уж больно резвоньки вы, стариков подшибаете! — вкрадчиво сказал человек, и вдруг в лице его стал змеиться этот самый штопор. — А позвольте узнать, — спросил он, беря меня за рукав, — женаты вы или нет?

— Холост, — не успел я сообразить, нужно мне врать или нет.

— Необходимо жениться, тогда приобретете рассудительность!

— К чертовой матери! — вполне рассудительно отвечал я.

— Как? — нечаянный собеседник мой отступил.

— Поговорка у меня такая! — Затем, сделав ему реверанс с воздушным поцелуем, я пошел домой, приятно ощущая негодующие взоры моего остолбенелого встречного.

Странным образом дарил меня тот день сюрпризами. Дома я нашел записку от Ильи. Бестолковым языком и на листке оберточной бумаги приглашал он меня посетить его послезавтра вечером. «Пир на весь мир, пир, пир даю! — писал он четким бухгалтерским почерком. — Ввиду же некоторых дам выставлю всего один аршин на всю братию, так как, сам знаешь, нехорошо кавалеру напиваться при дамах до полного изблеву. Но не говори об этом никому, секрет, секрет!» Приподнятый тон записки подсказал мне, что вечер подарит меня новыми развлечениями.

В назначенное время я зашел было за Бусловым, но он уже ушел вместе с Хваком. Пришлось идти одному. И вот тут, идя по пустым, перекосившимся улицам, освещаемым у нас лишь редким лунным блеском да разреженным светом из случайного окна, я размечтался, в чем опять открыто каюсь. Почти неугадываемая возможность встретить Раису Сергевну у Редкозубова возжигала меня. Я опустил воротник и вдыхал темный снежный воздух. Я почти знал, что мне удастся остаться с ней наедине. Я не знал еще слов, которые сымпровизирую я тогда, но именно нарочное незнание их сообщало мне радость. Каясь до конца, не умолчу и о последнем, за что кляну себя по сие время. На пустынном повороте, что у церковного пустыря, черт меня дернул произнести вслух и несколько раз некоторое ласковое слово, причем я придавал голосу ту бархатистость, которой, видимо, надеялся обольстить Раису. Даже больше, я закрыл при этом глаза и, когда открыл их, увидел возле себя… семенящего Манюкина. Он бежал бодрой рысцой, так как иначе он замерзнул бы в своей совсем не предводительской, а какой-то моржовой куртчонке.

— Кому это вы? — деловито спросил он, протягивая мне красную, опухшую от холода руку.

— Так, напеваю… — угрюмо ответил я и в самом деле попробовал изобразить небольшой кусочек мелодии.

— А, напеваете, — поверил деликатный Манюкин. — И я когда-то вот тоже пел! У меня, знаете, меццо-сопрано было. Черт его знает, от каких причин… и родители-то безголосые были… но великолепнейшее! Послушайте, Павел Григорьич, — схватил он меня прямо за бок. — Я никогда не рассказывал вам, как в меня принц Наполеон Мюрат влюбился. Я ведь из-за голоса вынужден был в женском платье ходить… И как он меня на руках через лужу переносил, не рассказывал.

— Сергей Аммоныч, — сухо отвечал я, не справляясь с досадой. — Мне надоело слушать эти ваши арии. То вы лошадей укрощаете, то вы всю Южную Америку покупаете, то вы специалист по женским болезням… Я сам вру не хуже вас, и поверьте, фантазии ваши не сводят меня с ума.

— Тогда пардон… — виновато сказал он, обрываясь, и уже бежал позади и поодаль меня.

Забегая несколько вперед, я оговорюсь. Несмотря на очевидное убожество свое и провал этого человека, сохранялся в нем какой-то кусочек от подлинного человека. Конечно, предки его когда-то благодаря мужичкам, мужичкам и еще раз мужичкам строили культуру российского государства, а сам он выполз уже из величия, так сказать, исторической перспективы и в убожестве вырождения своего измерял прадедовскую библиотеку на квадратные сажени… «Сто семнадцать квадратных сажен!» — восклицал он неоднократно, и Радофиникин, этот древоед с опресноком вместо лица, заключал в почтительном страхе: «Премудрость!» И вместе с тем умел Манюкин значительно молчать о своем горе, не искривляя позвоночника своего. Это он однажды крикнул нам в пьяном, правда, виде: «Жалейте человека! не пренебрегайте человеком! Духа человеческого не убивайте!» Дерзость его, таким образом, достойна всяческого примечания, хотя я и узнал потом, что слова эти он скрал у апостола Павла. Но хвалю и за повторение прекрасного, если своего нет.

Илья Редкозубов встретил нас с непонятным одушевлением, даже изобразил туш на губах. И было видно, что возбуждение его происходило не от вина. При появлении нашем он рассказывал что-то человеку не то чтоб скучноватому, а скорее убийственному; Илья шевелил длиннющими пальцами, а тот целился вилкой в грибки на столе.

— Ты знаешь… знаешь, — подлетел ко мне Илья. — Она будет!! Знаешь, я у ней с визитом был, — обжег он мне ухо дыханием. — Шикарнейшая женщина!..

— А в ухо-то зачем же плеваться, — приспустил я его немножко с высоты, придавая словам незначительность шутки. — Ты, Илья, сальный какой-то стал… — И я решительно отстранился от его объятий.

— Ну вот, уж и обиделся! — недоумевал он.

Почти одновременно пришел Радофиникин с супругой, рыхлой и маслянистой женщиной сороковатых лет. А следом ввалился и Буслов с Хваком, заходивший куда-то.

— Ну, помирились вы? — спросила Ионина супруга у Буслова, кивая на меня. — Мой-то говорил, будто щелканул ты его.

— Отец Иона вообще невоздержан на язык… — быстро ввернулся я, не глядя на покрасневшего Виктора Григорьича. — А вот в отношениях молодых женщин, — тут бросил уничтожающий взгляд на сжавшегося Иону, — так я вам, матушка, доложу…

— В беззакониях зачат… соблазны обступают… — замямлил он, делая одной половиной лица приятную улыбку, а другой умолял меня молчать.

Я уже предвкушал целый фонтан горючей брани со стороны возгоревшейся матушки, даже уже почти слышал звуки некоторых шлепков, даже приготовился на защиту Ионы, говоря: «Что же вы его по щекам-то хлыщете! Как же он, битый-то, литургию преждеосвященных, например, совершать станет?» Однако в ту же минуту в дверях почти неслышно объявился мой уличный знакомый, которого я так ловко вывалял в снегу. Он вбежал, метнулся вперед и в сторону и, остановясь в трех шагах от двери, посуетил глазами вправо и влево. Сзади него повторяли все его движения две его дочери. Одна очень приятная и круглая девушка с надутыми губками, другая же роста несколько необычного для женщины; при этом для увеличения прически был всучен в голову у ней здоровенный бант из упругой ткани. По дочерям я и догадался, что это и есть пресловутый Ларион, унтиловский змей и злая эпиграмма на человека.

— А, вот ты где, мошенник! — фамильярно прокричал он и помахал, как бы зовя, но я не двинулся с места. Тогда, подбежав, он потормошил меня, окаменевшего. — А, здравствуй, здравствуй! Пришиб ты меня, да ничего, не робей, я не сержусь. Хоть сватайся — не откажу!..

Я промолчал, наблюдая это своеобразное явление во все глаза. Ничего от штопора не было больше в его лице. Он вытискивал скороговорчатые слова сквозь мелкие и частые зубы, которых, казалось, у него было больше тридцати двух, положенных человеку для жевания. И еще он имел какую-то беспокойную косинку в глазах, позволявшую ему видеть несравнимо больше должного. В спине чуть сутул, а ноги держал растопырив, движенья имел быстрые, и волосы шли у него через лысину, от одного уха к другому. Особенно ловко орудовал он указательным пальцем левой руки: левша. Из-под пиджака какого-то злого и отъявленного цвета выглядывала косоворотка, вышитая почти с безумной пестротой. На это и воззрился Буслов, когда здоровался с Ларионом.

— А это старшенькая у меня резвится! — пропел Ларион про вышивку, правой рукой цепко держа Буслова за руку, а левой легонько посунул ему в живот. — Во всем дочкином хожу, до исподнего! Старательна и неугомонна, надоеда такая… и все-то ластится. Да женишки вот гадят, не хотят. Виктору Григорьичу становилось и дрянно, и жарко, а тот все ерзал голосишком и выкидывал штуки. — А вы все дома, сидидом этакой… никуда не кажетесь. А мы вот возьмем да и женим, доберемся до бычка! — И опять тряс бусловскую руку, время от времени игриво посовывая в живот. — Очень, очень приятно совокупиться в приятном и полезнейшем знакомстве. Старшенькую-то у меня тоже Агничкой. Симметрия-с!