Карты развешаны.

- Ну, Щербинин, что ты можешь рассказать нам о Казахской Советской Социалистической Республике? - негромко говорит Клавдия Ивановна и протягивает указку.

На мгновение я задумываюсь, смотрю на карту. Вот он - четко очерченный границей далекий Казахстан. Что я о нем знаю? Северная часть входит в пределы Западно-Сибирской низменности. Климат резко континентальный. Рельеф неоднородный - пустыни, степи, высочайшие горные хребты…

Все, что я читал в учебнике о Казахстане, разом выскакивает у меня: из головы. Зато вспоминается совсем другое. Вместе со мной в санатории лежал смуглый скуластый мальчишка-казах. Звали его Асхат. По вечерам, когда все укладывались спать, он рассказывал нам о Казахстане, о заросших серебристым ковылем степях, по которым ветер гонял круглые колючие шары перекати-поля. Шары эти катились далеко-далеко, потому что степь плоская, ковыль мягкий, и им не за что зацепиться. Степь эту назвали целиной - на ней никогда ничего не сеяли. Но потом на целину приехали комсомольцы. Они приехали из разных городов и деревень нашей страны. Асхат тогда еще был здоровым, он хорошо помнил, как в метель, в буран прибывали на станцию эшелоны и комсомольцы уходили в степь, туда, где колышками были обозначены границы новых совхозов. Тракторы прокладывали комсомольцам дорогу, парни и девушки мерзли в палатках и согревались у походных костров, и даже самый сильный буран, когда в пяти шагах не видно ничего, кроме белесой мглы, не мог их остановить. А осенью перестали круглые шары перекати-поля метаться по целинной степи - запутались в колючей стерне убранных хлебов, попали под гусеницы тракторов, которые поднимали новые и новые тысячи гектаров целины, пушистыми котятами улеглись у стены выросших, как в сказке, домов.

Асхат часто читал нам письма, которые получал из дому. Его отец работал трактористом в совхозе «Минский». Когда Асхат узнал, что я сам из Минска, мы с ним очень подружились. Совхоз «Минский» создали белорусские комсомольцы, но вместе с ними работали и москвичи, и казахи, и латыши, и грузины. Асхат тоже мечтал, поправившись, вернуться домой и стать трактористом. Он уехал из санатория немного раньше меня совсем здоровым. Как он там живет сейчас, в совхозе «Минский»? Он ведь уже десятиклассник, ему до своей мечты рукой подать…

Я отвечаю урок. В учебнике ни про Асхата, ни про его родителей нет ни слова. Но, по-моему, Клавдию Ивановну это не очень огорчает. Она слушает меня, облокотившись на тумбочку. А за ее спиной стоят Венька и Алеша, они тоже слушают, как я отвечаю урок.

В палату бесшумно входит профессор Сокольский. Он садится возле Женькиной кровати, облокачивается и потирает лоб там, где его пересекает след от руки Сачка. Мохнатые брови у него сведены на переносице - он тоже слушает.

- Довольно, - говорит наконец Клавдия Ивановна, и губы у нее улыбаются, и теплеют глаза, как будто их изнутри чем-то осветили. - Это ты знаешь. А сейчас расскажи нам о Грузии.

В палату входит тетя Даша. Оглушительным шепотом она зовет Федора Савельевича к телефону. Он отмахивается: «Скажите, что я занят» - и сидит, подперев руками голову и закрыв глаза. Лучше бы он ушел. Потому что я начинаю плавать.

Клавдия Ивановна огорченно останавливает меня:

- Ты очень хорошо ответил на первый вопрос, Саша. Просто прекрасно. Не торопись, подумай.

Я замолкаю, делаю вид, что думаю. А в голове пусто. Федор Савельевич мрачнеет и выходит из палаты. Венька не выдерживает и свистящим шепотом пытается мне что-то подсказывать. Но Клавдия Ивановна оборачивается к нему, и он тут же прикусывает язык. Собственно, она могла и не оборачиваться, я все равно ничего не слышу, подсказки мне не помогут.

Клавдия Ивановна встает.

- Ничего, Саша, - говорит она, - ничего, дружок. Ты много успел сделать, очень много. Но отметку я тебе сейчас ставить не буду. Дело ведь не в отметке, а в знаниях. А знания у тебя непременно будут, я в этом уверена.

Клавдия Ивановна протягивает мне руку. Красный, как помидор, я подаю свою. На душе у меня скребут кошки.

Учительница уходит, Венька и Алеша задерживаются. Венька беззаботно мурлычет что-то себе под нос, я вижу - он бодрится изо всех сил. И вдруг мне становится смешно. Вот еще новости! Ну я не смог ответить географию. Так ведь Клавдия Ивановна сама сказала, что я много успел. Просто надо будет в третьей четверти больше позаниматься.

И говорю им это, и оба облегченно вздыхают. И мы как ни в чем не бывало начинаем толковать про Леньку, про отрядные дела: по совести говоря, меня сейчас это интересует больше, чем география.

УЛИЦА И ТРИ КОЛЕСА

Утром 30 декабря, прорвавшись через могучий заслон в лице тети Даши, в палату влетает Венька.

- Ура! - шепотом кричит он, опасливо оглядываясь на дверь. - Федор Савельевич сказал, что сегодня тебя выписывают.

- Да ну?! - обрадовался я. - Когда это он тебе сказал?

- Да не мне, врачам. В коридоре. А я услышал.

Входит профессор.

- Уже успел, пострел! - шутливо грозит он Веньке пальцем и спрашивает у меня: - Ну как, рад?

- Очень рад, - улыбаюсь я. - Все-таки надоело здесь, Федор Савельевич.

- Тогда собирайся. Дальше тебе можно лечиться и дома.

Выписывают! Я обнимаю Веньку и смеюсь от счастья. Снова к маме, к дяде Егору, к Леньке! Снова домой! Хорошо!

Венька увязывает мои книги, и сборы на этом заканчиваются. Затем он исчезает, бросив с порога:

- Скоро приду!

Проходит час, и тетя Даша приносит мне одежду. С какой радостью сбрасываю я полосатую пижаму и больничное белье и натягиваю свою рубашку! Десять минут - и я уже одет. Снова заходит Федор Савельевич, а с ним дядя Егор и мама. Она поправилась уже, недавно начала работать на своей фабрике, несколько раз была у меня. Мама молчаливая, задумчивая и бледная. Она смотрит на меня и уголком платка вытирает глаза - на моленьях она столько плакала, что сейчас слезы сами катятся у нее. Но врачи говорили, что со временем это пройдет.

- Тебя внизу дожидаются ребята, - говорит профессор. - Они приготовили тебе хороший подарок. Нет, нет, не спрашивай, сам увидишь…

Дядя Егор берет меня на руки и несет вниз. В вестибюле - Григорий Яковлевич, Венька, Алеша и Ленька. Я здороваюсь с ними и краснею: все-таки неприятно, когда тебя, такого большого, несут на руках.

Мы выходим во двор, и я вижу подарок, который мне приготовили Ленька и его товарищи - заводские комсомольцы. Дядя Егор уже успел рассказать мне о нем. Оказывается, когда Леня в первый раз еще пришел навестить меня в клинику, профессор сказал ему, что мне надо чаще бывать на свежем воздухе, и написал записку на специальный завод, чтобы мне сделали такую коляску: три колеса и два рычага. Как у меня была, когда я лежал в санатории. Руками работаешь и едешь.

Ленька записку взял, но никому ее не показал. Вместо этого он пошел в комитет комсомола мотовелозавода и рассказал обо мне. И комсомольцы после работы соорудили мне не коляску, а настоящий автомобиль. Правда, у него было тоже три колеса и два рычага, но зато над ними высился настоящий кузов, серебристый, обтекаемый, и коляска была похожа на машину невиданной конструкции. Вокруг нее уже толпились мальчишки.

- Нравится? - спросил Ленька.

- Очень! - с восхищением ответил я.

Он откинул крышку кабины, и дядя Егор осторожно опустил меня на мягкое сиденье. Я положил руки на настывшие рычаги.

Как солнечный луч, бесконечная и прямая лежала передо мной улица. Теперь я не буду на нее только смотреть из окна нашей комнаты. Она моя! И эта, и та, что плавной дугой уходит за высокие дома к железнодорожному переезду. Мой снег - мне больше никто не будет приносить его в погнутой алюминиевой миске; мои деревья - я могу подъехать к любому из них и погладить его по шершавой коре; мой ветер - колючий, морозный, тихонько гудящий в проводах!