А время бежит. Вот уже и полдень. Тихонько стучат старые жестяные ходики, шуршат за обоями тараканы. Два с половиной дня у меня осталось, всего два с половиной. А Катьки нет.

Что делать?..

Я отворачиваюсь от окна и смотрю на тумбочку. На ней между тарелок стоит стеклянная лампа на высокой ножке и лежит коробок спичек. Это мама оставила, чтоб я не лежал один в темноте, если она придет поздно. Я знаю, что сделать. Сейчас я подожгу дом, выбью окно и выкинусь на грядки. А потом немного отползу. На пожар сбегутся люди. Я расскажу им обо всем, и они меня спасут. Они схватят дядю Петю и старика, довольно им ходить по нашей земле.

Решение приходит внезапно, оно такое простое, такое надежное, что я замираю от радости. Я не раздумываю, беру лампу, дрожащими пальцами откручиваю головку и лью керосин на пол и на стену подальше от своей кровати. И жалею только об одном - что в лампе совсем мало керосина: мама хотела утром подлить, но бабка куда-то спрятала бидон.

Пол и обои темнеют. Я чиркаю спичкой… И тут же гудящее пламя взлетает к потолку, и меня обдает нестерпимым жаром.

Я обматываю голову одеялом, подтягиваюсь на руках и, как тараном, бью головой по стеклам. Они со звоном сыплются наземь. Пересиливая боль в пояснице, я ползу, ложусь животом на подоконник, протискиваюсь через раму и падаю на грядки с побуревшей травой.

И в то же мгновение кто-то подхватывает меня и разматывает одеяло. Со стоном я открываю глаза и вижу над собой испуганные, прыгающие Катькины глаза. С Катькой - двое мальчишек. Один из них выдирает раму и прыгает в комнату. Второй переваливается через подоконник за ним.

Катька подхватывает меня под мышки и тянет к забору. Мои, ноги бессильно волочатся по земле. Она набрасывает на них одеяло и, подобрав платье, тоже прыгает в огонь.

ДЕРЖИСЬ, САШКА!

Пожар не успел разгореться: керосина оказалось маловато, вспыхнули только обои, и ребята одеялом сбили огонь. Когда они спустя несколько минут через окно втащили меня в комнату, только черное пятно, растекшееся по полу, обгоревшие стены, смятая кровать да перевернутая тумбочка напоминали о том, что здесь произошло.

Ребята перенесли меня в другую комнату, положили на кровать и укрыли - меня трясло.

- Что же это такое, Сашка? - тормошила меня Катя. - Как это ты?

Жиденькие косички совсем растрепались, лицо было в саже. Один из мальчишек сосал обожженные пальцы и во все глаза смотрел на меня; второй тер новую шапку, на которой темнела бурая подпалина. У него были белесые брови и красные, должно быть от дыма, глаза.

- Я ждал тебя, - прохрипел я, - я тебя очень ждал, Катька.

И заплакал.

Мальчишки сконфузились и отвернулись. Катька растерянно замигала глазами.

- Я не могла раньше, Саша, - жалобно сказала она. - Ну никак не могла. У меня мамка заболела. Лежит пластом. Я и так соседскую Ольку попросила присмотреть за ней. А это вот, - кивнула она на мальчика, который с сожалением рассматривал дыру на шапке, - Митя Анисов. А вот тот - Севка Крень. Я тебе про них рассказывала.

Митя подошел ко мне и протянул руку. На ладошке у него я увидел большой волдырь.

- Больно? - спросил я.

- Чепуха, - сморщился Митя и плюнул на ладонь. - До свадьбы заживет. - И с гордостью добавил: - А ловко мы пожар потушили. Еще немного, и пошел бы ваш дом гудеть. Никакая пожарная не залила бы.

- Ладно, расхвастался, - осадил его Севка. - Ты расскажи, Саш, лучше, как начался пожар? Что-то я ничего не понимаю. Лампу ты, что ли, разбил нечаянно? Так зачем ее зажигать в полдень?

- Не разбил, - глухо ответив я. - Я сам… дом поджег.

- Сам?

Ребята вытаращились на меня, как будто я прилетел с Луны.

Митя опять начал терзать свою шапку, а Севка сунул в рот обожженные пальцы.

И тогда я рассказал им обо всем: о дяде Пете, о старике, о разговоре, который я подслушал в понедельник утром. Митя перестал дорывать свою шапку, Севка криво улыбался: наверно, думал, что я сочиняю. И только Катька глядела на меня с испугом и размазывала по щекам липкую черную сажу.

- Вот поэтому я и поджег дом, - прошептал я, окончив свой рассказ. - Думал, сбегутся люди, помогут мне. А вы мне поможете?

И я с надеждой посмотрел на ребят.

Севка перестал улыбаться.

- Спрашиваешь, - сказал он. - Да мы сейчас всю деревню на ноги поднимем. Председателя Артема Павловича сюда приведем. Да мы… - он задохнулся и сжал кулаки. - Да мы этот паршивый дом по бревнышкам раскатаем. Не зря, смотри, по деревне говорят, что лихие тут, у живоглота этого, дела творятся! Ах, гад, что придумал!.. Фашист проклятый!..

- Мне телеграмму надо послать, - перебил я его. - Молнию. Сделаете?

- Сделаем, - напялил Митя на голову прогоревшую шапку. - Я сейчас на почту. Ты, - кивнул он Севке, - беги за председателем. А ты, Кать, оставайся здесь, с ним. Если что, зови народ. - И наклонился надо мной: - Куда телеграмма-то? И что писать?

- В Минск. Улица Кленовая, 14, квартира 3. Егору Сергеевичу Зенченко. Напиши: «Приезжайте немедленно». И укажи адрес, как в Качай-Болото доехать. Молнию пошли.

- Ясно, - коротко кивнул Митя. - А как подписать?

- Саша Щербинин. Только… - замялся я.

- Что «только»?

- Денег у меня нет. Ни гроша. А молния, наверное, дорого стоит?

- Обойдемся, - отрезал Митя. - У меня есть: хотел фонарик китайский купить. Будет сделано. Пошли.

Дом был заперт. Митя с Севкой пошли в мою комнату и выпрыгнули через выбитое окно.

Мы с Катей остались одни.

Она стояла, облокотившись на подоконник, и исподлобья смотрела на меня - вздернутый нос, перемазанные сажей щеки, растрепанные косички: И вовсе не была она похожа на старушку. Так, длинноногая девчонка в коротком красном пальто, из рукавов которого торчат руки со следами старых ожогов.

- И как это ты, Сашка, решился на такое?! - испуганно говорит она, а в глазах у нее восторженные звездочки. - Ведь занялся бы дом, ну куда бы ты уполз?! Сгорел бы!

- Подумаешь, - равнодушно отвечаю я. - Все равно в воскресенье… - на большее выдержки у меня не хватает, предательский комок подкатывает к горлу.

Катя молчит, потом с завистью произносит:

- Ух и отчаянный ты! Я бы не смогла так. Ни за что не смогла бы! А Митя, наверно, смог бы. Он тоже отчаянный. Недавно с Севкой ракету смастерил. Знаешь, Митька говорил, что она даже взлететь должна была. Напихали в ракету всякой дряни - пленки старые из фотоаппарата, спичек коробок десять, а потом ка-а-к подожгли!

Глаза у Кати становятся большими и круглыми, и я не знаю, чего в них больше - осуждения или восхищения.

- Ну и что? - заинтересованный, спрашиваю я.

- А она как взорвется, ракета эта! - возбужденно говорит Катька и хохочет так заразительно, что даже я начинаю улыбаться. - Как взорвется! Митька хлоп на землю и ноги кверху. А Севка как струсит да во весь дух в школу. «Скорей! - кричит. - Там Митька для науки разорвался!» Прибежали мы к Митьке на двор, а он уже очухался. Сидит весь красный, как помидор. Мы к нему: «Митька, что с тобой?» А он и отвечает: «Затычки, - отвечает, - из дюзов вынуть забыли. Выхода газам не было. Вот она и взорвалась». Так его после этого просто извели ребята. Все спрашивали, как это он про затычки забыл.

Я вспомнил свою ракету, серебристую и легкую, вспомнил, как она хрустнула и сплющилась, под сапогом у дяди Пети, и снова какой-то сухой ком начал царапать мне горло.

- Митька у нас вообще мастеровой, - продолжала болтать Катька. - Его батя тракторист в колхозе. Митька возле него на тракторе работать выучился. Весной нам пришкольный участок весь чисто вспахал. А батя только стоял и командовал. Митьке даже девятиклассники завидовали. Они пока все больше теорию изучают, на тракторе только в десятом работать начнут. А Митька уже умеет.