- А на что мне тебя резать-то, мил человек? - ласково ворковал брат Гавриил. - Вот наговоришься ты вдосталь, а я пойду куда надо, шепну словцо - и нет тебя, раба божьего Петра. Понял? - Старик заговорил тише, но голос его стал сухим и жестким. - Да ты сиди, сиди, не хватайся за стакан-то, горячий больно, руки обожжешь.

На несколько минут в комнате установилось молчание. Было слышно только, как хрипло, с придыхом сопел дядя Петя да посвистывал, захлебываясь паром, самовар.

Старик опять зазвенел ложечкой.

- Вот так-то и лучше, голубок, - затянул он ровным масляным голосом. - А идти я никуда не пойду, ты не бойся. Ишь, сердешный, аж сбелел весь. Одной мы с тобой веревочкой связаны, по гроб ее не развязать. Но и порядка рушить тебе не дам. Вот помру, все тебе оставлю, в могилу с собой не понесу. А теперь - ни-ни.

- Как же, очень ты спешишь помирать, - ядовито сказал дядя Петя. - Раньше нас на тот свет отправишь.

- Все мы в руках божьих, и воля его, кого к себе раньше призвать, - смиренно ответил старик и потянул из блюдечка чай.

Дядя Петя захрустел бумажками.

- И зачем тебе, брат Гавриил, денег столько? - помолчав, недоуменно спросил он. - Одинок ведь, зельем не балуешься, а за рупь человека удавить готов.

- И удавлю, - ласково согласился старик. - И ты удавишь, и я удавлю. А деньги мне на святое дело нужны. Продавщица Низковского сельпо растрату сделала. Промотала казенные денежки, а сейчас в пору в петлю лезть. Вот мы ей и подкинем, покроем ее грех. И придет она к нам дорожкой ровной. А это, брат Петр, великое дело. Служба у нее такая, весь день меж баб. Одной святое словцо скажет, другой шепнет, глядишь, и поболе станет божьих овечек в нашем стаде.

- А ты их и острижешь, - довольно захихикал дядя Петя. - Ох и хитрый же ты, брат Гавриил! Золотая у тебя голова, хоть и плешивая, а золотая.

- Ты мою плешь не трогай, - обиделся старик. - Я дело говорю. Только дело это далекое. Когда там рыбка клюнет, а мошна моя совсем опустела. С энтих вот, - он пошелестел на столе бумажками, - не шибко разживешься. Мало стали жертвовать люди, мало. Да и самые, богатые отошли. Манька Спиридонова, скажем, или там Илья Гурнов. Теперь его в молитвенный дом на веревке не затянешь, шибко грамотным стал. А от тех, кто остался, много ли соберешь?

И опять тяжелое, как облако за окном, повисло в комнате молчание. Даже самовар не нарушал его, весь изомлел паром.

Дядя Петя встал и осторожно направился к моей комнате. Я натянул на голову одеяло и замер. Он приоткрыл дверь, посмотрел на меня так, что даже под одеялом оцарапал своими маленькими прищуренными глазками, и вернулся назад.

- У меня тут мысля одна есть, - зашептал он, и я прижался ухом к холодной стене, чтобы лучше расслышать его слова. - Поубавилось в народе веры, это ты правильно говоришь. Надо кровью стадо наше от грехов суетных очистить, чтобы трепет всем внушить перед всевышним. А то заглохла община наша, пока меня здесь не было, ни видения, ни чудесного исцеления никакого… Надоедает людям одни и те же молитвы тянуть да криком изводить себя, сам понимаешь.

- Эт верно, - задумчиво протянул старик, - надоедает. Только кровь - она не водица. Где возьмешь? Глашкиного ребеночка не тронь: она за него тебя как раз под стенку подведет. Хоть и давно к нам ходит, а не приняла еще слова божьего в сердце свое. А много бы страху кровушкой невинной нагнать на овечек наших можно, ой много. И пошатнувшиеся в вере укрепились бы; шатаются, брат, люди-то, совсем молодые от нас отошли. Год-другой - и останемся мы с тобой сам-два…

- А на что мне Глашкин, коли у меня свой звереныш лежит, - засипел дядя, Петя. - Анюту-то я так согнул, из нее веревки можно вить, слова не скажет. А он мне уже горло переел. Зырит волчонком, того и гляди вцепится. Знаешь, сколько я с ним бился, пока крещение принять заставил? Да если он об одном этом кому-нибудь расскажет, не миновать нам беды. Не раз я уже думал: кончать надо с ним.

У меня с гулом оборвалось сердце, и я ладонью зажал себе рот, чтобы не закричать. И плотнее прижался ухом к холодной стене.

Старик долго сморкался и кашлял, затем сказал:

- Ну что ж, дело доброе. Мальчонку ни на хуторе, ни в деревне, окромя наших, никто не видал, глядишь, без лишнего шума и обойдется. А это, брат, главное. Малейший шум - и конец нам с тобой, Петро. Сам знаешь, пощады ждать нечего. - Старик помолчал и закончил: - Значит, в воскресенье Яшке-дурачку видение будет - жертвы искупительной просит господь. Истолкую я, что кровью Анюте надо от грехов очиститься. А если она на это дело не пойдет - сам ей по-братски помоги. Понял?

- Понял, - глухо ответил дядя Петя, - помогу. Только давай сейчас наперед уговоримся: меньше трех четвертей не беру.

- Бог с тобой, - ласково ответил старик, - грех сейчас о таких делах толковать. Ну, спасибо за хлеб-соль. Я по селам пойду, надо поболей людей-то собрать. Да и ты займись этим. Слух пустим - в воскресенье света конец. Пусть дома продают, коров, одежонку. С деньгами пусть идут, у тебя, мол, в доме святом, сядем да будем конца ждать. Все равно, разделаешься с мальчонкой да соберешь деньги, уходить нам отсюда надо. Честно тебе скажу: страх меня в последнее время одолевает. Даже в сорок четвертом такого страха не было, как сейчас. Спать по ночам перестал. Так и кажется, вот-вот заскрипит дверь, и придется нам с тобой за все разом ответ держать. Разумеешь, что это, брат, такое?

- Разумею, - хрипло пробормотал дядя Петя.

Старик встал, с хрустом потянулся и вышел, шаркая своими резиновыми сапогами. Вскоре за окном мелькнул его кожух и потертая шапка с оборванным ухом. Ветер кудрявил его пышную окладистую бороду.

Дядя Петя снова заглянул ко мне; убедившись, что я сплю, потоптался по комнате и негромко проворчал:

- Как же, дождешься, ты, черт лысый, от меня денег, держи карман шире! Давно по тебе уже верёвка плачет. Все равно, семь бед - один ответ.

И вышел, осторожно прикрыв дверь.

Я остался один. В соседней комнате остывал самовар. Я прикусил губу и со страхом подумал, что было бы со мной, не разбуди он меня сегодня своей тоскливой, сиплой песенкой! И что еще со мной будет?!

ЛЮДИ, ГДЕ ВЫ?

Меня хотят убить. Эти страшные люди - дядя Петя и старик - хотят убить меня в воскресенье, когда «бешеные» вновь заполнят наш дом, чтобы дождаться конца света. За что они хотят убить меня, за что? Я никому не сделал ничего плохого. Я не лазил в чужие сады и не бил чужих окон. Не ломал деревьев и не мучил птиц. Не был подлизой и фискалом. И если я кого-нибудь когда-то обидел, так это только маму. Обидел тем, что уже четыре года не могу встать с постели. Но я ведь этого совсем не хочу, разве за это можно обижаться? Она вот привезла меня сюда, в эту берлогу, и то я не могу на нее долго обижаться - ведь это моя мама!

Эти нелюди убьют меня, чтобы заграбастать побольше денег. «Кровью очиститься от грехов…» Но почему за эти грехи должен расплачиваться я? Да при чем тут грехи! Они только говорят о них. Они дурачат всех, а сами не верят ни в бога, ни в черта, за деньги они готовы убить не только меня, но любого. За деньги дядя Петя готов убить своего лучшего друга - «брата» Гавриила. А я не хочу умирать! Я обязательно должен жить. Обязательно!

Я рву зубами одеяло, чтобы не закричать изо всех сил. Какое они имеют право меня убивать, эти фашисты! Я живу в советской стране, и даже это Качай-Болото - советская деревня, а не фашистский концлагерь. Сейчас я закричу, и отовсюду сбегутся люди. Они схватят дядю Петю и старика и отведут их в тюрьму. И за маму, и за меня, и за какие-то старые дела, о которых говорил «брат» Гавриил. Не зря ведь от страха он не может по ночам спать!

Я весь дрожу от бессильной ярости. Слезы катятся у меня по щекам, но я не замечаю их.

Я стучу кулаками по железной спинке кровати и, захлебываясь, кричу:

- Люди, где вы? На помощь! Спасите, люди!

С грохотом отворяется дверь, и мама подбегает ко мне.