Собинов повернул голову к штурману:

— А сколько осталось до аэродрома?

Козленко оторвался от карты, подмигнув, ответил:

— Пятьдесят! Близко уже!

Покачав на прощанье крыльями, истребители отвалили в сторону и вскоре растаяли в голубой дали.

Собинов, видя, что немного отстает, подвинул на себя рычажок газа, увеличил обороты.

Заработала радиостанция командира эскадрильи. В наушниках знакомый писк морзянки легко и привычно укладывался в слова приказа:

— Сомкнуть строй, смотреть за воздухом в оба!

Казаков передал приказ Собинову и чаще завертел головой, посматривая в бортовые окна кабины.

— С хвоста, слева, четыре «фоккера»! — вдруг закричал он и, торопливо перебросив верхний пулемет на левый борт, поднял очки. Самолеты эскадрильи, заметив врага, стали теснее смыкать строй, готовясь к самообороне.

«Эх, не вовремя ушли истребители!» — тоскливо подумал Казаков и дал короткую очередь, проверяя исправность пулемета. Он впился глазами в черные силуэты вражеских машин, плавно перемещая за ними ствол пулемета, и, наконец, когда ведущий «фокке-вульф» оказался на дистанции действительного огня, закусив губы, нажал на гашетку. Фашист приближался. Вот сейчас он развернется и ударит сразу из всех пушек и пулеметов. Казаков весь сжался и впился взглядом в ведущий самолет.

Но странно, пара вражеских истребителей пронеслась у самого борта, не сделав ни одного выстрела. Зато почти в ту же секунду вторая пара вынырнула снизу и всей мощью своего огня обрушилась на левого ведомого звена Собинова. Бомбардировщик вздрогнул, ринулся в сторону и, завалившись набок, стал падать. Один из вражеских летчиков сделал крутой крен, чтобы посмотреть вниз, не раскроются ли купола парашютов.

Но этот маневр был для гитлеровца роковым. Сомкнутая плотным строем эскадрилья вела бешеный огонь. Пулевые трассы переплетались, словно паутина, и скрестились на какой-то миг под фюзеляжем фашиста. Самолет вспыхнул, как факел.

Тем временем первая пара взмыла вверх, промчалась назад, скрылась в облаках, снова вынырнула и, резко пикируя, понеслась, как показалось Казакову, прямо на него. Бой еще не кончился, для Казакова он только начинался.

Все ближе и ближе вражеские самолеты, размеры их заметно растут, уже не укладываясь в прицеле. Казаков, затаив дыхание, плавно нажимает гашетку, стреляет. Из плоскостей «фокке-вульфа» тоже часто забились, заметались огоньки выстрелов. Продолжая стрелять, старший сержант видит, как трассы его пуль перекрещиваются с трассами других бомбардировщиков эскадрильи. Вот они проносятся чуть впереди мотора ведущего «фокке-вульфа». Потом на одно мгновение трасса касается его плоскости. Казакову показалось, что там блеснуло пламя.

И вдруг Казаков увидел, что пара отваливает, при этом ведущий слегка дымит. К ней немедля присоединился и третий вражеский летчик.

«Побоялись. Все-таки огонь плотный, подступиться трудно», — подумал Казаков и вдруг ощутил в кабине запах дыма.

Распахнув верхний люк, Казаков высунул голову и увидел, что бомбардировщик уже тянет за собой длинный черный хвост.

— Командир! Горим! — крикнул Казаков и заметался в кабине, лихорадочно ощупывая на себе парашют. Но Собинов уже знал о пожаре и выжимал скорость. Он понимал, что Казакову приходится плохо, что огонь, сбиваемый встречным потоком воздуха, скоро доберется до его кабины. Прыгать? Но самолет с каждой секундой теряет высоту, опасно. Оставалось одно: как можно быстрее посадить машину на «живот» — в этом был единственный шанс на спасение, и на нем сосредоточил Собинов все свое внимание.

На Казакове загорелся комбинезон, перчатки. Нестерпимо жгло руки и лицо. Едкий, густо насыщенный запахом лака дым, заполняя кабину, причинял мучительные приступы удушья. Собрав все силы, старший сержант лихорадочно, почти машинально выстукивал ключом, сообщая об аварии на аэродром. Страшная, казалось, прожигающая насквозь боль становилась невыносимой. Казаков сбросил тлеющие перчатки и, закрывая руками лицо, судорожно закашлялся.

— Потерпи, Егор… сейчас посажу! — услышал он голос Собинова. — Нам тоже… не сладко…

Когда самолет ударился о землю, Казаков, уже почти ничего не соображая, вывалился в нижний люк. Некоторое время он неистово катался по земле. Это помогло ему сбить пламя. Потом, превозмогая боль, причиняемую тлеющим комбинезоном, словно в тумане увидел горящий самолет. Это привело, его в себя.

— Команди-и-р! — исступленно закричал он и, не слыша ответа, не видя подле машины ни командира, ни штурмана, спотыкаясь, ринулся вперед. «Изнутри трудно открыть люк, и если не помочь…»

Пот градом катился по его обожженному лицу, разъедал раны от ожогов, причиняя еще большую боль. Но Казаков ни на что не обращал внимания. Он видел перед собой одну цель — горящий бомбардировщик, достигнуть которого надо было во что бы то ни стало. Казаков не думал теперь уже о том, что бензобаки могут вот-вот взорваться. Перед глазами его мелькал, вращаясь, словно граммофонная пластинка, небольшой круглый люк.

Еще одно усилие, еще… Задыхаясь от усталости, напрягая все силы, Казаков схватился за рукоятки. Из кабины рванулось густое облако дыма, затем оттуда появилась сначала голова Собинова в сбившемся набок шлеме, потом он высунулся по пояс, и когда стал сползать вниз, Казаков подхватил его на руки и, шатаясь, отвел подальше от самолета.

Когда он вернулся за штурманом, Козленко на четвереньках полз от самолета и глухо стонал.

Кабину уже всю охватило пламенем. И едва Казаков успел оттащить Козленко на два десятка метров, как глухо ухнул взрыв. Над самолетом вскинулся гигантский клуб дыма и пламени. Оно мгновенно охватило весь самолет, загудело, затрещало, заметалось, выбрасывая огромные клубы дыма, пронизанные длинными желтыми языками огня. Вокруг дождем падали огненные брызги, горели на земле, огромными кострами пылали в воспаленном мозгу…

Прикрывая от огня рукавом лицо, Казаков вдруг ослабел и, как подкошенный, рухнул на землю.

Как только бомбардировщик приземлился, командир эскадрильи майор Фесенко вылез на плоскость, спрыгнул и, отыскав глазами командира полка, быстро пошел ему навстречу. Коротко доложил о потерях, стараясь не смотреть в глаза, спросил:

— Разрешите У-2, товарищ подполковник! Собинов сел недалеко, я найду. — И, не дожидаясь ответа, крикнул: — Самолет на старт, фельдшера, живо!

…Плавно разбежавшись, самолет взмыл в воздух. Вскоре Фесенко заметил столб поредевшего дыма, почти вертикально подымавшегося кверху, и пошел на посадку. Самолет догорал.

Неподалеку от него под кустом сидели Собинов и Козленко. Командир звена отсутствующим взглядом уставился куда-то в одну точку белевшими на почерневшем лице глазами. Он осторожно держал на коленях голову Казакова, лежавшего на спине.

Фельдшер долго прощупывал у радиста слабо бившийся пульс. Старший сержант все еще был без сознания, но когда ему влили в рот спирта, он застонал, заметался, открыл воспаленные, налившиеся кровью глаза, спросил:

— Ко-ман-дир! Штурман… живы? — И, услышав утвердительный ответ, облегченно вздохнул, откинулся назад и закрыл глаза.

Когда экипаж самолета был отправлен в госпиталь, майор Фесенко возвратился на аэродром. Командир полка ожидал его на взлетной дорожке.

— Собинову и Козленко полегче, — хмуро докладывал Фесенко, — месяца через полтора — два возвратятся. А вот Казакову придется проваляться подольше. И лицо, и руки сильно обгорели. Но врачи говорят, что и не таких на ноги ставили… Да, если бы не Казаков, ни штурману, ни летчику не выбраться. Ведь сколько мужества в человеке! И не подумаешь…

Командир полка пристально посмотрел в глаза майору.

— Не подумаешь, говорите? Да, пожалуй. Ведь он каким-то замкнутым был, будто что-то тяготило его. Верно? Ну, теперь можно открыть причину этой замкнутости. В полку, где раньше служил Казаков, случилась почти аналогичная история. Тогда он без разрешения выпрыгнул с парашютом, а штурман и летчик погибли, сгорели… Что ж, не пропащим оказался человеком Казаков… И насчет мужества согласен с вами. Большое мужество.