Вероятно, он так бы и поступил, но в последующие дни погода выдалась пасмурная, над землей низко нависла густая облачность, и полеты были отменены. Как-то в один из таких дней после занятий в землянку к стрелкам-радистам зашел старший лейтенант Собинов. Сержанты, забивавшие в углу, на нарах, «козла», встали. Командир эскадрильи махнул рукой, подошел к столику, на котором рядом с доской высилась горка шахматных фигур, сел и, обведя глазами землянку, остановил взгляд на Казакове, уткнувшемся в книгу.

— Играешь? — спросил он его, похлопывая широкой ладонью по шахматной доске. — А ну, давай?

Первую партию Собинов проиграл. Шахматы были его страстью, играл он неплохо, имел третью категорию, и проигрыш удивил его. Энергично потирая ладонью правой руки висок, старший лейтенант, выставив вперед нижнюю губу, пристально и как-то по-новому посмотрел на Казакова, потом негромко спросил:

— Еще одну?

Теперь он играл осторожнее. Локти его прочно опирались на стол, лицо, сплющенное ладонями рук, было нахмурено, глаза уставились в доску. Сделав удачный ход, Собинов оживлялся, откидывался назад и, напевая под нос, исподлобья наблюдал за Казаковым.

«А выдержка у него есть», — думал старший лейтенант, видя, как невозмутимо реагирует Казаков на его сильный ход. Проиграв и эту партию, Собинов тихонько присвистнул. От предложения отыграться, которое сделал ему Казаков, он отказался.

— Нет, брат, видно, нужно потренироваться. Тренировка, она, знаешь, в любом деле необходима. А я, признаться, давненько не играл.

Собинов поднялся и, уже направляясь к выходу, властно сказал:

— Вот что! Летать со мной будешь. Ясно?

…Было раннее апрельское утро. Накануне полк получил задачу нанести бомбовый удар по крупному опорному пункту противника. Метеорологи предсказывали отличную погоду, поэтому все экипажи еще затемно собрались на аэродроме и, расположившись у своих самолетов, ожидали команды к вылету.

Из-за леса, редкого, еще безлистого, окаймлявшего аэродром, огромным багровым диском всходило солнце, и в его косых лучах, пробивающихся сквозь набухшие почки деревьев, золотом горели плексигласовые фонари кабин, ярко серебрились крылья и фюзеляжи самолетов.

Собинов тут же, сидя на парашюте, доигрывал с Казаковым партию в шахматы. Пожалуй, только они, увлекшись игрою, не замечали окружающего, не слушали разговоров и, не отрывая глаз от шахматной доски, поеживаясь от утренней прохлады, целиком погрузились в обдумывание различных комбинаций.

Впрочем, это было не совсем так. Казаков на этот раз был рассеян и невнимателен. На губах его блуждала легкая улыбка, глаза светились влажным блеском. Стоял чудесный апрель 1945 года. Чудесный не только потому, что ласково пригревало солнце и прозрачно голубело над головой небо, но также и потому, что по бесчисленным фронтовым дорогам от далекого студеного Баренцева моря и дремучих лесов Карелии до солнечных венгерских долин и голубого Дуная шло победоносное наступление советских армий. И не нужно было быть стратегом, чтобы без особых погрешностей предсказать скорую, очень скорую победу. Почти физическое ощущение того, что скоро кончится война, наполняло Егора, будило думы о родных, о небольшом городке в Донбассе, где родился и вырос, о своем будущем. «А они?» — тут же, перебивая себя, задавал себе вопрос Казаков, обводя взглядом окружившую их с Собиновым группу летчиков, штурманов, радистов. Люди, с которыми совсем недавно столкнула его судьба на торных дорогах войны, которые как-то незаметно и быстро вошли в его сердце и стали тоже родными и близкими, бесконечно дорогими. Разве легко будет расстаться с ними, с боевыми товарищами?

Командир звена… Как только Казаков подумал о Собинове, глаза его еще больше потеплели. Много вылетов сделал он с Собиновым с тех пор, как пришел в эскадрилью. Его старательность, рвение к службе были замечены. Совсем недавно за отличную радиосвязь с аэродромом во время одного из боевых вылетов командир эскадрильи объявил ему благодарность. Казаков чувствовал, что стал равноправным членом дружной боевой семьи летчиков, и не мог в душе не гордиться этим.

Произошло это, конечно, не сразу. Казаков помнил, как Собинов несколько раз вывозил его стрелять по конусу, как придирчиво проверял его знания штурман Козленко. Тогда это казалось ему обидным, хотя он и понимал, что за то время, которое ему пришлось проваляться в госпитале, он в какой-то степени утратил былую сноровку, навыки.

Однажды перед вылетом старший лейтенант, как всегда спокойный, немногословный, подходя к кабине, посмотрел на него как-то по-особенному и сказал:

— Вот, брат, слетаем мы с тобой еще разиков эдак с десяток и баста. Конец войне… Что делать-то будешь?

…Со штурманом Козленко у Егора завязалась дружба на почве обоюдной любви к литературе. Козленко возил всюду за собой целый чемодан книг, «своих» избранных, как он говорил, произведений. Нередко у них завязывался длительный, страстный спор, и Козленко, горячий, вспыльчивый, но недостаточно аргументировавший свои доводы, почти всегда кончал тем, что, раскричавшись, переходил на официальный тон и начинал именовать Казакова «товарищем старшим сержантом». В таких случаях Егор умолкал, а штурман, быстро остывая, шел на попятную, пожимал плечами, осторожно выражал сомнение:

— А может, ты и прав. Но это еще надо проверить.

…Шахматная партия была уже, как говорится, в эндшпиле, и Собинов, прижав короля с двумя легкими фигурами в угол, объявил Казакову шах, заранее предвкушая победу. Однако доиграть партию так и не пришлось. Шипя и брызгая огнем, над аэродромом взлетела сигнальная ракета. Все вскочили на ноги и бросились к своим машинам. Собинов, на ходу надевая парашют, сожалеюще оглянулся и все-таки успел бросить технику:

— Возьми доску к себе в дежурную. Прилетим — доиграем. Осторожно только, фигуры не сдвинь!

Взревели моторы. Ветер от бешено вращающихся винтов гнал в лицо Казакову, по пояс высунувшемуся в верхний люк, чтобы проследить за взлетом, густую, упругую струю воздуха, неистово трепал выбившуюся из-под шлема прядку волос. На старте суетливо бегали люди, махали флажками. Один за другим бомбардировщики брали разбег и тяжело, словно нехотя отрываясь от земли, взмывали в воздух, покачивая крыльями, ложились на круг, строились в боевой порядок.

Это случилось, когда эскадрилья, выполнив задание, сомкнутым строем шла на свой аэродром.

Казаков стоял на коленях и, работая на радиостанции, одновременно поглядывал в овальные окна своей просторной кабины. По бокам ведущего, чуть сзади, шли «петляковы». Они словно качались на волнах, то плавно взмывая вверх, то проваливаясь. Ниже неслись широколобые «лавочкины» и тонконосые «Яковлевы». Они уходили вперед, возвращались, почти отвесно устремлялись ввысь, расходились веером, стремительно повторяя маневр за маневром, оберегая эскадрилью от внезапного нападения.

Казаков услышал в шлемофоне довольный голос Собинова:

— Ишь, как разыгрались!

— Да-a, это тебе не сорок первый, когда приходилось летать без прикрытия, — тотчас же отозвался Козленко.

Шли уже над своей территорией, и Собинов с наслаждением подумал о том, что скоро можно будет сбросить с себя парашют, комбинезон, шлем, умыться холодной водой и прилечь где-нибудь на молодой травке, вытянуть ноги, подложить руки под голову…

Об отдыхе думали и штурман, и радист. Вылет был трудный. Над объектом противник поставил плотную завесу зенитного огня, эскадрилья трижды заходила на объект и бомбила с пикирования, снижаясь до шестисот метров. И хотя все обошлось благополучно, нервное напряжение давало себя знать.

Старший лейтенант Собинов сдвинул на лоб очки, тщательно протер платком глаза, безуспешно пытаясь избавиться от ощущения, что они запорошены пылью, — верного признака усталости, — спросил у Казакова:

— Что в воздухе?

— Истребители, кажется, собираются уходить, товарищ командир!