Выкурив сигару, он вновь насадил наживку на крючок и с удовольствием занялся любимым делом. Но вытянув из темных вод очередную добычу, Сьенфуэгос внезапно почувствовал резкий укол в запястье. Он пошатнулся, вскрикнул от жгучей боли и едва не свалился в воду. Ему несказанно повезло, что он упал внутрь лодки, поскольку падение за борт означало верную гибель.

Прошло две минуты, прежде чем он пришел в себя.

Канарец так никогда и не узнал, на чей ядовитый шип он напоролся, но, так или иначе, он оказался парализован, словно его внезапно поразила молния, а рука распухла, став толщиной с бедро.

Между тем, лодку уносило все дальше от берега.

Его недруг, кем бы он ни был и к какому бы семейству ни принадлежал, ушел в глубину, волоча за собой веревку с намертво засевшим в теле крючком, а противоположный конец веревки всегда был закреплен на носу лодки, так что вскоре утлое суденышко неотвратимо потащило Сьенфуэгоса в открытое море.

Раненая тварь, видимо, не чувствовала себя в безопасности среди рифов, кишащих голодными хищниками, и спешила уйти на глубину, пустынную и спокойную.

Тем не менее, ей это не помогло, уже к рассвету она стала добычей голодной акулы, рыскавшей вокруг, которая с большим удовольствием ею позавтракала.

Воистину, это был не ее день — вернее, ночь.

Но и для Сьенфуэгоса это была самая ужасная ночь в его жизни, с которой начались дальнейшие злоключения.

Все его тело, от шеи до кончиков пальцев, пронзила мучительная боль; особенно нестерпимо болела пострадавшая рука. Канарец лежал лицом вниз, открыв рот и не в силах пошевелиться, почти без сознания, порой совершенно не понимая, где он находится и что происходит вокруг, раздираемый тысячей кошмаров, словно стаей бешеных собак.

Множество цветных пятен самых немыслимых цветов и оттенков, каких даже не бывает в природе, роились в его мозгу, то и дело взрываясь, подобно фейерверку; как будто его череп скоро разлетится на тысячи осколков. Сьенфуэгосу казалось, что он вот-вот задохнется, но стоило ему открыть рот, чтобы глотнуть свежего воздуха, как из нестерпимо горящей глотки извергнулся поток желтой рвоты.

Смерть блуждала меньше чем в миле от него.

Она шла за ним по пятам, но, видимо, луна, скрывшись за горизонтом и погрузив весь мир в темноту, заставила ее отказаться от своего намерения и подождать более подходящего случая.

Уж она-то хорошо знала, что тот, кого она сейчас преследует, рано или поздно все равно станет ее добычей.

Сьенфуэгос, вечный беглец, снова бежал от смерти. Он по-прежнему лежал на дне лодки, среди мертвой рыбы и собственной рвоты, и даже нещадное карибское солнце, обжигающее обнаженную спину, не в силах было заставить его пошевелиться.

Яд проклятой рыбы, который защищал ее от врагов и помогал добывать пропитание, теперь тек по его жилам, но не убил лишь потому, что Сьенфуэгос был невероятно крепким, сильным и здоровым человеком.

Любой другой, не столь выносливый, умер бы уже к полудню.

Сьенфуэгосу удалось выдержать суровое испытание нестерпимой болью. Боль походила на поток расплавленного свинца, затопившего сердце, почки и печень, а потом добралась до мозга.

Несколько раз он выл от боли, но равнодушное море не откликнулось на его жалобы.

Теперь он был совсем один: даже дельфины покинули его. Дельфинам нравятся быстроходные корабли и поющие люди. Они не любят дрейфующие корабли и плачущих людей. В этом они похожи на нас.

Снова наступила ночь, и взошла луна. А вместе с ней с востока налетел мягкий бриз. Лодка его осталась безымянной, поскольку на Эскондиде все принадлежало всем поровну и, следовательно, не было необходимости отличать свое от чужого. Безымянная лодка медленно поплыла, оставляя берега Кубы за кормой.

Даже пара чаек, прилетевших на закате и круживших над лодкой, чтобы поклевать уже начинавших пованивать дорад на её дне, теперь предпочла вернуться к своим на острове.

Раненый продолжал стонать; время от времени он проваливался в блаженное забытье, спасавшее от печальной реальности.

На третий день лодку подхватило мягкое, но постоянное течение и понесло ее на северо-восток.

Высокий плавник громадной акулы прошел совсем рядом, а в следующую минуту мощный удар хвоста едва не перевернул хрупкую лодку. Должно быть, акула чувствовала запах сытного обеда, что просачивался сквозь тонкие доски, а потому снова и снова нарезала круги вокруг лодки, надеясь утолить голод, но в конце концов все же отстала, решив, что перед ней — твердый и неприступный панцирь гигантской черепахи, плывущей по течению.

Видимо, акуле было хорошо знакомо это течение; она по опыту знала, что оно идет из Европы и Африки через весь Атлантический океан, затем проникает в Карибское море, где его путь лежит меж грядами Антильских островов и заканчивается в проливе, отделяющем Кубу от полуострова Юкатан.

Потом этот огромный неиссякаемый поток огибает берега Мексики и Северной Америки и направляется к южной оконечности полуострова Флориды, после чего вновь возвращается в океан и следует к берегам далекой Европы.

Голодная акула отнюдь не случайно выбрала именно этот узкий пролив к северо-западу от Кубы: это идеальное место, чтобы караулить добычу и утолять ненасытный аппетит. Однако на этот раз ей не повезло.

Лодка продолжила путь. Море бросало ее, как игрушку, гоня все дальше. Внутри подтопленного суденышка лежал раненый человек, твёрдо намеренный выжить любой ценной; убежденный, что тот, кто смог пережить по-настоящему трудные времена, не может пасть жертвой мерзкой и предательской рыбы.

Его враги были настолько могущественны, что по сравнению с ними подобная пошлая смерть казалась просто смехотворной.

Сьенфуэгосу удалось уйти от преследования ревнивого и жестокого Леона де Луны и его кровожадных псов, он пересек Сумеречный океан в компании адмирала Колумба, открыл Новый Свет, пережил кораблекрушение и гибель форта, где оказался единственным выжившим, вырвался из рабства свирепых каннибалов, прошел по дремучей сельве, знойным пустыням и заснеженным горам на Твердой Земле, без устали отбиваясь от воинственных дикарей и голодных хищников.

Можно сказать, что он ни в огне не горел, ни в воде не тонул. Словно пробка, он всегда оказывался на поверхности, каким бы сильным ни был шторм. Даже в бессознательном состоянии он, похоже, не собирался позволить грязной твари из морских глубин сделать то, что ни у кого не вышло.

Но какой же мучительной была боль! Казалось, адский огонь растекается по его жилам. Такой кошмарный, что прямо-таки разрывал мозг!

Боль настолько его измучила, что Сьенфуэгос не мог даже кричать, а лишь глухо стонал. Вскоре к боли добавилось удушье; теперь он на собственной шкуре испытал, что чувствовали несчастные дорады, когда он выхватывал их из воды и швырял на дно лодки. Из последних сил старался он удержаться на этом свете, но с каждым часом паралич все сильнее его одолевал, и на четвертый день у него уже не осталось сил даже на то, чтобы протянуть руку к бурдюкам с водой, запас которой он всегда держал на борту.

К счастью, ближе к вечеру пошел дождь, и тяжелые прохладные струи с силой забарабанили по его спине, вконец истерзанной нещадным тропическим солнцем.

Почти инстинктивно, в отчаянной попытке выжить Сьенфуэгос перевернулся на спину и открыл рот, позволяя дождю пролиться ему в горло; несомненно, именно это его и спасло, отсрочив финал его долгой жизни, полной опасностей и приключений.

Между тем, течению, видимо, наскучило играть с лодкой, и оно решило отдать ее на волю волн, ритмично набегавших на берег, которые вскоре выбросили ее на песок среди толстых корней мангровых деревьев, где лодка застряла, словно муха в паутине.

И тут же, привлеченные вонью гниющей рыбы, со всех сторон к лодке заспешили десятки огромных крабов. Они взбирались на ветви деревьев и оттуда пикировали на останки дорад, по-прежнему валявшихся на дне лодки.

А впрочем, некоторые предпочли другое лакомство, коим представлялось им покрытое язвами тело человека, почти столь же зловонное, как дорады. Только эти кровожадные крабы и привели Сьенфуэгоса в чувство.