— Оставайтесь здесь. Ковалеву помощь уже не нужна. Война.

Через минуту пулемет застрочил вновь — стрелял Янковский. С той стороны, откуда наступал взвод Даниша и где была Таня, слышались взрывы гранат и торжествующее «ур-р-р-ра!».

Эллерт выслушал донесение командира группы охранения комиссара Соколова. Комиссар, его жена и Игорь Иванович уже сидели в почтовом возке.

— На Вилюйский тракт, там ждите моих дальнейших распоряжений. Дорога туда свободна. А мы тут быстро расправимся с большевистским отрядом.

Мимо галопом, тоже в направлении Вилюйского тракта, проскакал Бондалетов. Для Эллерта сейчас это не имело никакого значения. Через минуту он скомандует своим якутам: «Огонь!» С обеих церквей строчат пулеметы. По интенсивности огня нападающих похоже, что они атакуют небольшими группами.

Подъехав к казармам, Эллерт увидел бегущего навстречу Пашку, нескольких якутов верхом и с ними двух запасных лошадей. У Пашки лицо в кровоподтеках, кто-то постарался, огрел его прикладом, в глазах безумный страх.

— Измена, атаман, измена!

Эллерт не впервые оказывался в ситуации, требующей от него молниеносного решения.

— Пашка, за мной!

По улице, к центру города, бежала Вера Игнатьевна. Чуть поколебавшись, Эллерт повернул коня, нагнал ее.

— Куда? Вы с ума сошли!

Пашка, верный Пашка с расквашенной физиономией, подвел Вере запасного коня. Эллерт, не слезая с лошади, помог ей взобраться в седло.

— Изменники! Изменники и трусы!

Утреннее солнце довольно сильно припекало.

— Наверное, будет буря?

Ядвига сидела на фуре, которую тащила небольшая крепкая лошадка. Чарнацкий верхом ехал рядом. Коня он взял из милицейской конюшни. Хозяин, видно, так растерялся, что даже не высунулся. Люди Бондалетова, находившиеся в комендатуре, разбежались при первых же выстрелах, не до коней им было, поэтому все лошади остались в конюшне, в стойлах.

— Ну и пылища на этом тракте. Будет буря, правда?

Тракт тянулся по песку, лугам, перелескам, невысоким холмам.

— Будет буря? — громче переспросила Ядвига, решив, что скрип колес заглушает ее голос.

— Нет, бури не будет.

«Что это я? Не то что буря, ураган пронесется, едва Ядвига переступит порог дома Антония. А как поведет себя Нюргистана? Я-то хорош… Надо скакать галопом к Антонию, предупредить, успеть до Ядвиги».

Впереди по тракту на рысях идет взвод Даниша, кавалерийский взвод. Им предстоит устанавливать Советскую власть в Намцы. Поднявшись на пригорок, всадники сразу исчезают из виду. Петрек, которого Даниш подобрал в Омске, держится в седле как заправский кавалерист. За повозкой Ядвиги, на довольно большом расстоянии — еще одна фура, на ней член комиссии Центросибири Захаров. Его сопровождает эскорт.

«А ведь все только начинается. Сюда легче, кажется, было попасть, чем теперь выбраться отсюда», — словно вдруг осознал Чарнацкий.

Ядвига кивком головы подозвала его. Лошадь послушно, с необычайным равнодушием выполнила его команду. Сколько же всадников перебывало в ее седле!

— Как мир жесток, — проговорила Ядвига, разглядывая цветы по краям дороги, чуть привядшие от жары. — А эти цветы напоминают мне наши польские маки, только они не такие алые… Почему самый молодой и такой симпатичный парень — и погиб! Бедный Людвик.

Она говорила о Янковском. Он умер от ран в больнице.

— Самый молодой у нас Петрек.

Почему он вспомнил о Петреке? Может, у его поколения будет иная судьба?

Лошадь, впряженная в фуру, дышала тяжело — дорога шла в гору. Ядвига соскочила с повозки.

— Этот песок просто обжигает… Даже через туфли! Пышет жаром, идти невозможно.

Чарнацкий отпустил поводья. Лошадь пошла обочиной дороги, ступая по следам, которые давно, задолго до них, проложили другие всадники.

— Песок обжигает ногу через туфель! Антоний писал… писал, что здесь всегда морозы… А ведь сейчас жаркое лето!

С Лены налетел ветер и раскачал высокую лиственницу на пригорке…

Послесловие

Думаю, роман Здислава Романовского найдет своих читателей и у нас в стране. И быть может, потому прежде всего, что писатель рассказывает в основном, в главном, собственно, о русском прошлом, хотя ведущие герои в книге поляки. Да и рассказывается об этом так, как привыкла передавать подобные, в общем-то, довольно нехитрые, почти житейские, сюжеты скорее не польская, а русская литература: обстоятельно, ясно, с откровенно выраженной авторской симпатией к одним действующим лицам и столь же очевидной антипатией к другим.

И, пожалуй, только название книги — «Белое и красное» — подсказывает, что замысел Здислава Романовского не в том лишь, чтобы поведать о судьбе молодого человека, политического ссыльного «с местом пребывания» в Якутии, освобожденного Февральской революцией в России, а в результате оказавшегося перед нелегкой необходимостью сделать нелегкий жизненный выбор. В этом смысле участь Чарнацкого — так зовут главного героя «Белого и красного» — далеко не исключение. Такова была доля многих поляков — подданных Российской империи в ту грозную, противоречивую, оптимистическую эпоху, когда империя эта рухнула и вместе с судьбой России, с судьбами всего мира решалась и судьба Польши, которая в течение 123 лет отсутствовала на политической карте Европы как государство и вот теперь обретала, наконец-то, шанс возродиться вновь.

Перед Чарнацким, как и перед миллионами его земляков в бывшей «германской», «австро-венгерской» и царской частях Польши — словом, повсюду, в который уже раз, справедливо замечает Здислав Романовский, история ставила вопрос: «что делать, или по крайней мере — как вести себя».

Вопрос этот был тогда далеко не прост. Слишком трудно, слишком неоднозначно переплелась история Польши с историей России, соседей, не раз и не два враждовавших друг с другом в течение без малого десяти веков. В летописях отношений между государствами феодальными, буржуазными, империалистическими нелегко, а по большей части и вообще невозможно с безоговорочной точностью дать неоспоримую моральную оценку намерений, поступков, действий, то есть всего того, что составляет суть их внешней политики. Ведь речь тут идет, как писал К. Маркс, о такой политике, «которая, преследуя преступные цели, играет на национальных предрассудках и в грабительских войнах проливает кровь и расточает богатство народа»[20]. Для того же — воспользуемся еще раз словами Маркса, — чтобы «простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами»[21], необходимо было сначала покончить с эксплуатацией человека человеком…

Практически до конца восемнадцатого столетия (то есть до тех пор, пока алчные монархи трех граничивших с Польшей государств не «поделили» эту страну между собой) и Польша, и Россия, а точнее сказать, правящие их круги попеременно выступали то захватчиками, то жертвами агрессии. Впрочем, подлинными жертвами оказывались всегда, во всех без исключения случаях, народы России и Польши, убивавшие и умиравшие за прикрываемый, как правило, разговорами о защите «истинной» веры, вполне осязаемый, меркантильный «интерес»: богатство власть имущих обеих сторон. И наибольший урон терпели потому отношения именно между народами, между людьми, которых ссорили и восстанавливали друг против друга и, говоря нынешним языком, воспитывали в духе высокомерия и презрения к вере, культуре, языку, традициям, обычаям, даже национальному характеру тех, кто жил «по ту сторону границы».

Такое «воспитание», разумеется, не могло пройти — и не прошло — бесследно. Но и не достигло главного: не рассорило народы наших стран. Ибо ему противостояло — с давних времен — стремление передовой, просвещенной, демократической части польского и русского общества к взаимопониманию, взаимопознанию, дружбе, к тому, чтобы сообща добиться справедливости, равенства, процветания для обоих народов.