Опять его взор затуманился, опять замелькали картины прошлого, сменяя одна другую.

На колокольне Никольской церкви он установил два пулемета, пулеметчики — якуты, в женской гимназии расквартированы якуты, вот тюрьма… пожалуй, ее не трудно будет захватить, хотя и охраняется она якутами. Потом он увидел самого себя, сидящего в кресле Соколова, а Пашка вводил в кабинет полураздетого бывшего якутского комиссара. Почему полураздетого? Сказать Пашке, пусть Соколову даст время одеться… «Ну, Василий Николаевич, кончилось твое правление. Пора и на пенсию. Либо подпишешь ты вот этот документик, либо ждет тебя камера, освободившаяся после членов Совдепа, которых я приказал расстрелять, на что ты никак не мог решиться». Вчера, пока не напился, он поделился с Верой своим желанием ликвидировать арестованных большевиков. Все удачно складывается, среди них есть поляк, фотограф Чаплинский, который под носом Бондалетова в своем фотоателье устроил конспиративную квартиру. И тогда уж Бондалетов не станет трезвонить, что Эллерт скор на руку по части экзекуций, но любит расстреливать и вешать только русских. Вера поняла его с полуслова, желание расстрелять большевиков идет совсем не оттого, что капитан жесток и кровожаден. Он ведь и собственной жизнью играет, а уж чужой — тем более. Нет, он не жесток. Вера восхищенно посмотрела на него, и капитан просиял от удовольствия.

— Я понимаю, вы хотите отделиться от Иркутска не только зафиксированным на бумаге решением якутского Совета и усиленными постами гимназистов, но и пролитой кровью.

Потом она просила его не пить. Потом он целовал ее.

— Вижу, Станиславович, послушал ты меня. Плюнул на Европу и вернулся к нам. Значит, не можешь без Лены.

Богатов на «Тайге» приплыл в Мачу из Олекминска с комиссией Центросибири. Чарнацкий был рад этой встрече. «Добрый знак», — подумал он.

— Вся флотилия в полном составе: «Шнарев», «Соболь», «Сперанский» и моя старушка «Тайга».

— От Жигалова до Усть-Кута баржи вел «Короленец». Потом — «Якут». В Витиме Даниш сменил «Якута» на «Сперанского».

— «Шнарев», «Соболь» и «Сперанский» — это новые пароходы, а «Якут» — корыто вроде моей «Тайги».

— Твоя «Тайга» получше новых будет. Такого второго капитана, как ты, на Лене днем с огнем не сыщешь.

— А Швед на «Соболе» не хуже.

— Конечно, «Соболь» поновее, его спустили на воду года два до войны.

Поговорили о делах, которые обоих интересовали.

— Смотрю я на польский красный легион, совсем неплохо выглядит, — не удержался от похвалы Богатов. — Пулеметы есть и гранатометы. Вооружили вас что надо. А это вы сами, наверное, смекнули — обложились мешками с песком, тогда обстрел с низкого берега не страшен.

«Польский легион… Красный польский легион, — повторил про себя Чарнацкий. — Значит, так уже говорят на Лене, и память останется о нас как о польском легионе. Красном польском легионе».

— Товарищ Чарнацкий, вы должны быть на совещании комиссаров в кают-компании «Соболя».

У трапа «Тайги» стоял Петрек, тот паренек, которого Даниш подобрал в Омске. Его теперь часто посылали с поручениями. Чарнацкий не мог не отметить, что Рыдзак впервые приглашает его на такое совещание.

— Ну, еще увидимся, Станиславович…

В кают-компании «Соболя» — Рыдзак, Лесевский, Янковский, Даниш, Стоянович, его заместитель Одишария, совсем мальчишка якут Слепцов, которого Чарнацкий знал по Якутску, члены комиссии Центросибири и еще незнакомый мужчина, которого доставил Богатов на своей «Тайге».

— Это товарищ Зотов, представитель якутской подпольной организации большевиков, — начал Рыдзак. — Он доложил нам о размещении сил контрреволюции. Якутские большевики, как видите, не сидели сложа руки. Мы получим более точные сведения, когда будем подходить к городу, их представители встретят нас у Покровска. Большевистское подполье Якутска выпустило листовки, что очень важно. Прочтите, товарищ Янковский.

Поручик встал, смущенно улыбнувшись, начал читать:

— «…Полный произвол в отношении населения города, аресты политических противников, грабежи, присвоение национального достояния…»

Ян сидел напротив открытого иллюминатора, блики солнца играли на воде, появлялся и исчезал островок, поросший кустарником. Он никак не мог сосредоточиться…

— «…голод. Да, голод, его костлявая рука тянется к тысячам семей якутской и русской бедноты…»

— Предлагаю эту листовку довести до сведения всех бойцов нашего отряда.

Предложение Лесевского было принято. Слепцов коротко дал оценку результатам переговоров, зачитал выдержки телеграмм, полученных из Якутска. Рыдзак задал несколько вопросов. В конце совещания отчеканил:

— В связи с отказом контрреволюционеров принять мирные предложения приказываю привести в состояние полной боевой готовности вверенный мне отряд Красной гвардии. Мы приступаем к выполнению возложенной на нас задачи. Члены комиссии с сегодняшнего дня включаются в состав отряда, каждый из них получает обмундирование и оружие.

«Да, обратной дороги нет, — понял Чарнацкий. — Без кровопролития не обойдется…»

Рыдзак разделил отряд на шесть боевых взводов, за собой оставил резерв. Командиром первого взвода был назначен Янковский, второго — Даниш, третьего — Лесевский, четвертого — Булах, пятого — серб Стоянович, и шестого — грузин Одишария.

27 июня был взят Олекминск. Без штурма и кровопролития. Флотилия из четырех пароходов, трех барж и одного моторного катера на рассвете высадила десант. Красногвардейцы застали врасплох отряды контрреволюционеров. Первым ворвался в город взвод Лесевского. Группа во главе с Шафраном сдалась, лишь несколько человек скрылись в тайге.

Олекминск — хлебная житница Восточной Сибири. Вдоль Якутского тракта тянулись русские деревни. А в жилах здешних мужиков, потомков ссыльных, текла кровь бунтовщиков. Лесевский оставался в Олекминске военным комендантом, в его обязанность входило в срочном порядке сформировать отряд из добровольцев, потом, когда Рыдзак будет возвращаться после освобождения Якутска, он возьмет взвод Лесевского на пароход, а местные красногвардейцы займут ключевые пункты города и не позволят врагам вновь захватить город.

Иркутск подтвердил получение телеграммы о взятии Олекминска и уведомил, что сообщение о положении в Иркутске будет передано утром. На следующий день Рыдзак с Лесевским отправились на почту. Лица дежурящих там телеграфистов свидетельствовали, что получено важное известие. Хорошее или плохое? Один телеграфист находился явно в подавленном состоянии, второй с трудом скрывал радость. Лесевский направился к первому, он внушал ему больше доверия. И не ошибся — сообщение было плохое.

Просматривая вместе с Рыдзаком текст телеграммы, Лесевский не верил своим глазам: Иркутск сообщал об успехах в борьбе с бандами Семенова. И вдруг: в связи с наступлением белочехов и белогвардейцев вновь созданное Верховное командование безраздельно берет на себя полноту власти «в полосе боевых действий, включая Иркутскую губернию…»

В телеграмме сообщалось также, что ведутся тяжелые бои близ Нижнеудинска, и Рыдзак должен быть готов к тому, что его отряд незамедлительно после освобождения Якутска будет отозван.

— Нижнеудинск… Сколько же это верст от Иркутска?

— Верст четыреста. Не так далеко. Как ни кинь, все получается, что белочехи сейчас ближе к Иркутску, чем мы — к Якутску.

Возвращаясь на свои суда, они никак не могли решить, стоит ли доводить до сведения бойцов, что над Иркутском нависла угроза.

Первый пароход отчалил от пристани, потом второй. Неподвижная темная Лена ожила. Волны мягко плескались о прибрежные камни. На «Шнареве» заиграла гармонь, кто-то запел. Бойцы, несмотря на сообщения из Иркутска, не утратили боевого задора. Они готовы выполнить задание.

— Желаю тебе без кровопролития освободить и Якутск.

Лесевский хотел было бросить окурок в воду, но передумал и втоптал сапогом в песок.