Белое и красное
БЕЛОЕ И КРАСНОЕ
Отцу
Из кабинета генерал-губернатора фон Тильца сквозь огромные, с зеркальными стеклами окна, расположенные по фасаду дома, были видны Ангара, здание вокзала и убегающие рельсы Великой Сибирской магистрали. Фон Тильц стоял у бокового окна, прямо перед ним была ель, укутанная пушистым, мягким снегом, ель стояла замерев, будто боясь шелохнуться. «Какая белизна! Белизна и покой!» — мысленно повторял губернатор.
Необозримы просторы Иркутского генерал-губернаторства, занимавшего пол-России. На севере оно тянулось до самого Ледовитого океана, на юге граница шла по Амуру, на западе уходила за Енисей, а на востоке прижимала к океану Приамурское губернаторство. Фон Тильц был властителем территории куда большей, чем Германская империя Вильгельма II, которого он в глубине души весьма уважал и считал одним из могущественнейших монархов.
«Неповторимая белизна», — опять подумал губернатор. Вдруг ель дрогнула, посыпался снег. Фон Тильц от неожиданности отпрянул от окна. С дерева взлетели вороны. И в этот же момент в дверях показался Васьковский с угодливым выражением на лице.
— Ваше превосходительство, срочная телеграмма из Петрограда, шифрованная.
Обычно фон Тильц ждал, пока Васьковский положит папку на стол, щелкнет каблуками, почтительно кивнет головой с идеально прямым пробором на тронутых сединой волосах и выйдет. Долгие годы генерал-губернаторства научили фон Тильца не читать депеши и служебные документы в присутствии подчиненных. Не приведи господь, не сдержится, сорвется — то ли скажет что не так, то ли рот скривит, губернатор как-никак тоже ведь человек, поэтому и страх, и робость, и злость не чужды ему. Но сегодня фон Тильцу не до соблюдения ритуала.
— Зачитайте, прошу вас.
— В столице беспорядки, начатая забастовка переросла во всеобщую. Город захватили бунтовщики… Солдаты перешли на их сторону… — Васьковский читал телеграмму, чуть согнувшись, будто кельнер из хорошего ресторана.
Куда в более сложной ситуации, чем фон Тильц, находился сейчас командующий Петроградским военным округом генерал Хабаров. Генерал должен подавить забастовку. Хотя и фон Тильц сидит тоже на бочке с порохом. Иркутское генерал-губернаторство — страна каторжан. Политические заключенные, ссыльные, военнопленные, много поляков. Одна искра и… Пожалуй, разумно прекратить связь со столицей — и телеграфную, и почтовую. Но этого генерал-губернатор не сделает, он ждет приказа из Петрограда.
Фон Тильц посмотрел на портрет царя, словно ища у него поддержки.
— Велите цензуре вымарывать в газетах все сведения из Петрограда и о Петрограде. Абсолютно все.
Ирина не любила пасмурные дни, когда с Байкала дул ветер, она их называла фатальными, злыми днями. Сегодня как раз был злой день.
Началось с того, что Леонид, вместо того чтобы зайти за ней, как они договорились, прислал записку, где сообщал, что юнкерам впредь до особого распоряжения запрещено отлучаться из казарм. Потом мать показала ей колечко, которое подарит самой младшей из сестер, Тане, так как она первая покидает родительский кров. Улетает из нашего гнездышка, сказала мама. Конечно, мать ничего плохого не желала Ирине, не собиралась задеть ее и ни на что не намекала, но Ирина была уверена, что в душе мать подумала: а ты, дочка, когда?
И в довершение всего — это письмо и возможный скандал!
Ирина перестала отвечать на письма Чарнацкого с тех пор, когда почувствовала, что у Леонида к ней вполне… серьезные намерения. Она не могла и не хотела вести двойную игру. А еще задолго до этого Ирина неожиданно поняла, что в ее отношении к Чарнацкому где-то глубоко затаилась обида. Именно поэтому она однажды сожгла все его письма. И только одно случайно сохранилось — оно было вложено в книгу, которую Ирина тогда читала. «Антоновские яблоки» Бунина, книгу ей дал Леонид. Ирине книга не понравилась, какая-то скучная, она дала ее почитать Ольге. А недавно Леонид попросил вернуть Бунина. Ольга, протягивая сестре «Антоновские яблоки», сказала: «Чудесная книга. Она полна запахов и красок. У твоего Леонида неплохой вкус. Но, прежде чем отдавать, убери письмо от… от того…»
Зная суровость Ольги, ее непреклонность, особенно после той трагедии, Ирина была уверена, что сестра не читала письмо. Хотя…
«Я совсем забыла об этом письме, и если бы не Ольга… — подумала Ирина, держа перед собой сложенные тонкие листки бумаги, — …тогда бы Леонид узнал, и не от меня, что в моей жизни был другой… Неужели в самом деле был?»
Она развернула письмо.
«Дорогая Ирина!
Это короткое письмо, которое я пишу Вам, имеет для меня весьма важное значение. Ровно год остался до конца моей ссылки. Только год или еще год? Благодаря Вам я смог достойно перенести все, что выпало на мою долю. Ваши письма, которые я получал, когда жил неподалеку от Иркутска, и позже, когда попал сюда, на край света, всегда согревали меня, придавали сил. Теперь Вы молчите!
Видно, так суждено, хотя мне трудно предположить, что это только простое стечение обстоятельств. Я пишу Вам на последнем листке бумаги, вложу его в последний конверт из того почтового набора, который Вы мне подарили при прощании. Невольно подумалось, если и на это письмо не получу ответа, значит… У меня не хватает решимости закончить эту фразу…»
— Слишком много было незаконченных фраз между нами, — прошептала Ирина.
— А ты, как я вижу, жульничаешь. Плохо это, брат, плохо.
— Почему?
— Ты уже зачеркнул сегодняшний день, а он только начался. Знавал я таких… Вначале они зачеркивают честно день за днем, потом забегают вперед. А в результате из-за такой спешки сходят с ума. Один ссыльный таким вот манером на целый год убежал вперед, а когда понял, от отчаяния бросился в прорубь на Лене. Всплеск — и все. У Тизенхаузена были большие неприятности, поскольку он докладывал, что тело не обнаружили.
Кадев стоял перед настенным календарем, где Ян Чарнацкий зачеркивал дни, оставшиеся до конца ссылки.
Кадев молча пододвинул босой ногой табурет и сел.
Они вдвоем снимали комнату, которую их хозяин-якут перегородил тонкими досками на две клетушки, оставив в перегородке место для печи, так как ею обогревались обе части. Вначале Кадев поселился в меньшей, с окнами на север, дверцы печки находились на его половине, но он был совершенно нечувствителен к холоду и по собственной инициативе печь никогда не топил, поэтому Чарнацкому, хотя он был человеком довольно закаленным, пришлось переселить соседа в свою половину.
— Что, уже выпил?
Кадев выпивал частенько, бывали такие периоды, когда он находился в подпитии с раннего утра до самого вечера. Но это не мешало их совместному проживанию, поскольку Кадев редко напивался до потери сознания и никогда не терял контроль над собой.
— Никто, брат, еще не придумал лучше водки средства против вечной мерзлоты.
— Вечная мерзлота?
— Вечная мерзлота, брат. А быть может, Россия. А, все одно.
Кадев был из анархистов и чудом избежал «столыпинского галстука». Он был пожизненно приговорен к ссылке в Якутск. Все ссыльные — и русские, и поляки — сторонились его, считали человеком погибшим, понимая, что ему уже ничем помочь нельзя.
— Неплохо придумал, — беря у Кадева папироску, сказал Чарнацкий. — Вечная мерзлота! Никаких тебе перемен, жизнь без борьбы, без надежды. Вечная мерзлота истории.
— Когда пойдешь на почту, спроси, нет ли мне перевода.
Кадев жил на деньги, получаемые от отца, полковника в отставке.
Чарнацкий заглядывал на почту ежедневно. Ждал вестей из Иркутска.