Через полчаса Адамберг и его помощники загружали в багажник сумки, собираясь возвращаться в Париж. Данглар ругался, потому что сзади царил экран для камина, не говоря уже об оленьих рогах, занимавших все сиденье.

— Выход один, — предложил Адамберг. — Рога положим вперед, а вы оба сядете сзади.

— Рога вообще лучше оставить тут.

— Вы шутите, капитан. Давайте за руль, вы самый длинный. Мы с Вейренком втиснемся вместе с экраном. Мы совсем не против.

Данглар подождал, когда Вейренк сядет в машину, и отвел Адамберга в сторону.

— Он лжет, комиссар. Никто не может выучить с ходу подобный текст. Никто.

— У него исключительные способности, я же говорил вам. Никто не может сочинять стихи так, как он.

— Одно дело — сочинять, другое — запоминать. Он прочел этот проклятый текст с точностью до запятой. Он лжет. Он это снадобье знал наизусть.

— Зачем оно ему?

— Понятия не имею, но этот рецепт был проклят — на веки вечные.

XXX

— Она носила синие туфли, — объявила Ретанкур, выкладывая целлофановый пакетик на стол Адамберга.

Адамберг посмотрел на пакет, потом на лейтенанта. Ретанкур держала кота под мышкой, и Пушок с наслаждением позволял таскать себя как тряпку, безучастно свесив лапы и голову. Адамберг даже не надеялся на такой скорый результат, честно говоря, он вообще не ждал результата. Но туфли ангела смерти — поношенные, заскорузлые, синие — лежали на его рабочем столе.

— На подошвах нет и следа воска, — добавила Ретанкур. — Но это понятно — последние два года их носили не снимая.

— Расскажите, — попросил Адамберг, забравшись на шведский табурет, который он перетащил к себе в кабинет.

— Агентство недвижимости домом не занимается, решив, что продать его все равно не удастся. После ареста никому даже не пришло в голову там убрать. И тем не менее в доме пусто. Ни мебели, ни посуды, ни одежды.

— То есть? Все разворовали?

— Да. Местные жители знали, что у медсестры не было родственников и что ее вещи остались в приличном состоянии. Потихоньку начали все растаскивать. Я обследовала несколько пустующих домов, захваченных бомжами, и цыганский табор. Кроме туфель я нашла ее кофточку и одеяло.

— А где?

— В вагончике.

— В нем живут?

— Да, но мы ведь не обязаны знать кто?

— Не обязаны.

— Я обещала давшей мне их даме принести ей взамен другие туфли. У нее есть только тапочки. А ей нужно.

Адамберг поболтал ногами.

— Медсестра, — прошептал он, — почти полвека делала смертельные уколы старикам, можно сказать, руку набила. У нее это уже вошло в привычку — с чего вдруг она впала в мистику и наняла гробокопателей, чтобы вырыть пару девственниц? Не понимаю, в этом перевертыше нет никакой логики.

— В действиях медсестры тоже.

— Почему же. Всякое безумие структурно и следует определенной траектории.

— Пребывание в тюрьме могло выбить ее из колеи.

— И Ариана так считает.

— Почему вы говорите «пару девственниц»?

— Потому что Паскалина была девственницей, как и Элизабет. И мне кажется, что нашей землеройке это небезразлично. У медсестры, кстати, тоже никогда не было любовника.

— Ей надо было еще узнать про Паскалину и Элизабет.

— Да, следовательно, она побывала в Верхней Нормандии. Медсестрам рассказывают даже больше, чем им хотелось бы.

— Она и там наследила?

— Нет, на Западе, за исключением Ренна, ни одной жертвы. Но это ничего не значит. Она всегда моталась по городам и весям., несколько месяцев поживет — и поминай как звали.

— А это что такое? — Ретанкур показала на оленьи рога, загромождавшие кабинет Адамберга.

— Это трофей. В один прекрасный вечер я их удостоился и отрубил.

— С десятью отростками, — уважительно сказала Ретанкур. — За какие такие заслуги?

— Меня позвали на него взглянуть, и я поехал. Но я не уверен, что меня туда затащили только ради этого. Его звали Большой Рыжак.

— Кого?

— Его.

— Это что, приманка? Чтобы завлечь вас на кладбище в Оппортюн?

— Может быть.

Ретанкур подняла один рог, взвесила его в руке и аккуратно положила на место.

— Их нельзя разлучать, — сказала она. — Чем вы там еще обогатились?

— Узнал, что в свином пятачке есть кость.

Ретанкур никак не отреагировала на это сообщение, только кота переложила на плечо.

— Она имеет форму сердечка, — продолжал Адамберг. — Я также выяснил, что при помощи святых мощей можно вылечить прострацию и достичь бессмертия, а также что среди останков святого Иеронима была баранина.

— Что еще? — спросила Ретанкур, терпеливо ожидая, пока он дойдет до интересующих ее сведений.

— Что два парня, разрывшие могилу Паскалины Виймо, вероятно, Диала и Пайка. Что Паскалина умерла, потому что камень из церковной стены раскроил ей череп, и что один из ее котов был умерщвлен, оскоплен и подброшен ей под дверь за три месяца до вышеуказанного события.

Адамберг внезапно поднял руку, обвил ноги вокруг ножки табурета и набрал номер.

— Освальд? Ты знал, что Паскалине подбросили убитого кота?

— Нарцисса-то? Об этом знала вся деревня. Он был чемпионом в своей категории. Больше одиннадцати килограммов живого веса! Он чуть не победил на районном конкурсе. Но это же было в прошлом году. Эрманс подарила ей нового кота. Эрманс любит кошек, потому что они чистюли.

— Не знаешь, остальные коты Паскалины — тоже самцы?

— Самки, все до одной, Беарнец, — дочки Нарцисса. А что, это имеет значение?

Еще один нормандский прикол, заметил Адамберг, — задавать вопрос, делая вид, что ответ нимало не волнует. Освальд блестяще это продемонстрировал.

— Я вот думаю, почему убийца оскопил Нарцисса?

— Это все чушь собачья. Нарцисса уже сто лет как кастрировали, и он дрых весь день напролет. Одиннадцать кило, сам понимаешь.

— Ты уверен?

— Конечно, ведь Эрманс брала нормального кота, чтобы у самок были котята.

Нахмурившись, Адамберг набрал другой номер, в то время как Ретанкур раздраженно забрала с его стола мешок с туфлями. В результате двенадцати часов тяжелейшей охоты она отрыла неоспоримое доказательство связи медсестры с покойниками с Порт-де-ла-Шапель, а комиссара вдруг понесло совсем в другую сторону.

— Ничего срочнее кошачьих яиц у вас сейчас нет? — сухо осведомилась она.

Адамберг знаком попросил ее сесть — он говорил с кюре из Мениля.

— Освальд утверждает, что Нарцисс был уже давно кастрирован. То есть ему нельзя было отрезать гениталии.

— Да я сам своими глазами видел. Паскалина принесла мне в корзинке труп кота, чтобы я помолился за усопшего. Я долго с ней препирался, и мне удалось отвертеться. Кота зарезали, а вместо гениталий у него было кровавое месиво. Что я вам еще могу сказать?

Адамберг услышал глухой хлопок и подумал, что кюре в очередной раз припечатал муху.

— Что за чушь, — сказал он. — Ведь вся деревня знала, что Нарцисс кастрирован.

— Значит, тот, кто его изуродовал, был не в курсе, то есть это не местный. И если мне будет позволено внести свой вклад в ваше расследование — он не любил самцов.

Адамберг убрал телефон и снова принялся в задумчивости болтать ногами.

— «Не любил самцов», — повторил он про себя. — Горе в том, Ретанкур, что даже тот, кто совсем не сведущ в этом вопросе, знает, что если одиннадцатикилограммовый кот все время спит, это значит, что его кастрировали.

— За исключением Пушка.

— Пушок — особый случай, его в расчет не берем. Зачем убийца Нарцисса кастрировал кастрированного кота — вот в чем вопрос.

— Не заняться ли нам убийцей Диалы?

— А мы им и занимаемся. Между пристрастием к девственницам и кастрацией кота есть какая-то связь. Кот принадлежал Паскалине, и зарезали единственного самца. Как будто хотели уничтожить вокруг нее всякое мужское присутствие. Или очистить пространство. Очистить, раскопав могилу и подложив туда какой-то невидимый фильтр.