Пришло время снова сесть за пианино. И там, в клинике, мне была предоставлена такая возможность.

В своей первой композиции, которую сочинил, я отразил все страхи и все унижение, которые испытал в заключении. Это было похоже на сумасшествие. Весь в бинтах, опухший и плохо видящий из-за синяков на веках, я стучал по клавишам, выбивая из старенького фортепьяно мелодию, очищающую мою душу. Эта музыка была для меня свежей водой, промывающей раны. Я назвал ее «Барака», сам не знаю почему.

А когда я увидел текст Васи на песню Roberto, проникся его сутью, я понял, что моя мелодия и его слова – одно целое.

Но до того, как я встретил Васю, я написал около сорока мелодий, которые хранятся в виде аккуратно записанных партитур и, оказывается, ждут своего часа. В каждой песне есть то, от чего я пытался избавиться. Я играл Светлане Ивановне каждую мелодию, которую сочинял, и она хвалила меня, говорила, что понимает, помогала услышать в них то, что было скрыто от меня.

– Дима, а теперь я попрошу тебя написать особенную мелодию, – как-то раз сказала Светлана Ивановна, – мелодию твоей души.

– Но они все от души, – сказал я.

– Я не сомневаюсь, Дима, но это не совсем то, о чем я тебя прошу. Разве писатель не от души создает свои книги? Но ведь не все они о его внутреннем мире, верно? Только автобиографии. Напиши автобиографию.

– Как? И зачем?

– На первый вопрос я ответить тебе не могу – только ты знаешь «как». Это ведь твоя душа и твой инструмент. А вот зачем – объясню. Еще очень долго ты будешь не стабилен. И это нормально, потому что человек по своей природе не должен так резко меняться, это очень сложно пережить и с этим не каждый может смириться. Со временем приходит привычка, но принять себя нового может не каждый. Возможно, что и ты никогда не сможешь принять себя таким, каким тебя сделали. А память всегда грешит виньетированием портретов, сгущая темноту над лицами, со временем они становятся расплывчатыми, и настанет день, когда ты почти полностью забудешь, как выглядел. Ты будешь знать, что в зеркале – не ты, не такой, каким родился, а как было раньше – можешь и не вспомнить. И фотографии не помогут, ведь фото – это всего лишь момент. Видео – это просто много двигающихся моментов. Они плоские, не содержат настоящих реальных чувств. А музыка содержит. И сейчас, пока ты на грани, где все еще помнишь себя вчерашнего, но уже знаешь, чем отличаешься от себя сегодняшнего, ты можешь написать мелодию совей души… Тебе это необходимо для того, чтобы вспомнить о себе тогда, когда это будет нужно.

И я ее послушал и написал Свою Мелодию. Я не играл ее никому, даже Светлане Ивановне, а она и не просила. Просто как-то поинтересовалась получилось ли у меня, и ничуть не удивилась, когда я ответил утвердительно.

Психотерапевт помогла понять мне причины моих слез, а лекарство я нашел сам. Мои слезы – это страхи. Когда я был маленьким и мне становилось страшно, я знал, что могу прибежать к маме и успокоиться у нее в объятиях. Я знал, что никто и никогда не даст меня в обиду. Когда я был в себе не уверен, я знал, что папа всегда поддержит меня. Когда я стал старше и укрываться от непогоды у мамы за юбкой взрослому бугаю стыдно, я, как и многие другие люди, подходил к зеркалу и говорил себе: «Саня, возьми себя в руки», смотрел в свое отражение и закреплял свое бесстрашие тем, что не изменится, казалось бы, никогда – своим отражением в зеркале. Отражение – это то, что необходимо каждому человеку, чтобы в минуты слабости обрести себя. Это тот якорь, на котором крепится вся наша психика. Якорь твердо держит корабль с мозгами у причала, не позволяя ему дрейфовать на волнах безумства, заливаться слезами и тонуть. А у меня его не стало.

И только Моя Мелодия напоминала мне о том, кто я есть. Когда я ее играл, я видел отчетливо все лица – мамы, отца, Лизы и свое. Музыка возвращала меня к прежней жизни. Никакие аудиозаписи не могли сотворить такого же чуда. Все равно что смотреться в отражение в темном окне, жалкая пародия на зеркало. Запись не передает того, что вызывает музыка, рождаемая снова и снова. В Моей Мелодии сыгранной вживую, все живы, все такие, какими были, какими я их знал. Когда мне становилось страшно или одиноко – я садился к пианино и играл, и это был мой якорь.

Когда меня выписали из больницы и отвезли к куратору – Павлу Витальевичу – пианино со мной не уехало. И я не мог справиться со своими чувствами. Мне не нужно было играть дни и ночи напролет, нет, мне достаточно было знать, что я могу это сделать в любой момент. А когда пианино не стало, я вдруг оказался беззащитным, и мой корабль с мозгами стало уносить в шторм совершенно неожиданно.

И сейчас, стоя на пороге кухни и глядя на Васю, который не мог даже глаз на меня поднять, я почувствовал, как сердце сковывает и надвигается шторм. Я сбрасываю кроссовки, забегаю в комнату и начинаю играть. С момента как я купил синтезатор, я играл Мою Мелодию в наушниках, и это помогало, хотя звук был электронным.

Сейчас мне нельзя расплакаться. Я должен быть сильным, должен научиться справляться с любыми обстоятельствами. У меня нет времени искать наушники и подключать их, я начинаю играть. Закрыв глаза, я вижу маму, отца и Лизу. Я чувствую себя.

– Дима, это прекрасная мелодия, – говорит Вася.

Пальцы зависают над клавишами, подушечки тянет вниз, на привычные соль-ре-ми и до-фа-ля. Я доигрываю. Теперь я прочно стою на якоре. Вася, сам того не понимая, услышал все, что у меня есть. Больше, чем я могу рассказать, больше, чем могу показать.

– Ты напугался? – спрашиваю я.

– Очень, Дим. Я сильно напуган. А ты?

– Я просто в ужасе, Вась, – отвечаю я. – Не знаю, что сказать тебе.

– Ты только не подумай, что я злюсь. Я теперь все понимаю. Мы можем даже вообще об этом не говорить, никогда. Или, наоборот, поговорить, если тебе нужно. Я не знаю, что дальше делать, но хочу сказать тебе: ничего не изменится. Все останется как и прежде. У меня больше нет вопросов, и причину, по который ты мне ничего не говорил, я уважаю.

В этот момент между нами что-то произошло. Что-то непонятное, никак не объяснимое. Раньше я не думал – доверяю ли я Васе настолько, чтобы слепо верить. Теперь знаю.

Я не знал точно, но был уверен: с Васей что-то сделали, к чему-то принудили. Этот человек – Игорь Романов – по-другому работать не умеет. Он берет свое и не дает ничего взамен. Мне удалось выудить из него ответы только потому, что ему нужно было срочно получить информацию, которой я владел. Иначе он не стал был разговаривать со мной и отвечать на вопросы. Наверное, он что-то сделал с Васей, как-то его запугал. Но… несмотря на это все, я был готов Васе верить. Я знаю, что он не желает мне зла и никогда не пойдет на что-то плохое только ради того, чтобы получить какую-то выгоду. Даже если там есть риск, Вася его оценит лучше меня. Даже если впереди страшная опасность, он сделает все, чтобы этого избежать и лучше него никто не справится.

В моей жизни теперь есть человек, которому я могу доверять. И если он не скажет мне ничего, это не страшно. К тайнам я привык, у Васи просто может не быть выбора. Но я ничего не боюсь – теперь мне еще спокойнее, потому что в это все вовлечен Васька. А значит, все будет хорошо.

Возможно, я не прав, и Вася не знает во что ввязался. Возможно, мне стоило поставить ультиматум и потребовать все выложить, пригрозив уйти навсегда. Но я не стану этого делать. Если меня еще не забрали, значит, Вася знает мою историю, и она не отвернула его от меня. Я бы был раздавлен еще сильнее, если бы друг отказался бы от меня, но где-то в глубине души его бы простил и понял: зачем ему такой проблемный друг, как я? Однако Вася подставил плечо, в который раз. Я почувствовал, как будто нам обоим дали второе дыхание. Как будто в квартиру впустили свежий воздух. За ужином мы говорили. Не о том, что случилось, а обо всем на свете, кроме этого. Мы и раньше могли говорить обо всем, но, казалось, была какая-то нависшая над нами недомолвка, а теперь ее не стало. Кроме всего прочего, мы обсуждали Мою Мелодию, хотя я не сказал Васе, что она значит для меня. Почему-то я решил умолчать об этом.