Федот деловито разливал из своего шкалика спиртное, приговаривая при этом:

- Артиллеристу положено - нальём, ну а виновнице, - он взглянул на мать, - самую малость для запаху. Идёт?

Антонина Саввишна кивнула, и крёстная, подняв чарку, торжественно произнесла:

- За здравие Алёнки нашей! Дай бог ей здоровья побольше, горестей поменьше.

Аминь!

Выпили. Колька чуть было не скривился от горечи, но сдержался. Он никогда раньше не пил ничего спиртного. Неожиданно мальчишка почувствовал себя совершенно взрослым. «Ведь и они так считают, верно, раз налили», - подумал он. И, припомнив, как это делают матросы, деловито крякнул. К его удивлению, ни Федот, ни Саввишна не подняли головы на этот совсем «взрослый» звук. Федот в это время с жадностью уплетал капусту, выставленную Саввишной, а та подрезала круглого чёрного хлеба. И лишь Алёнка с уважением поглядывала на мальчугана.

«Пир» продолжался. Выпив ещё по чарке, взрослые разговорились, как обычно, забыв о маленькой виновнице торжества. Саввишна поставила ещё одну свечу.

Федот, облокотившись на стол, рассуждал, покручивая свои обвислые усы:

- Вот, скажем, ежели бы сейчас не июнь месяц, а январь, февраль, как мерекуешь, крёстная, пошёл бы хранцуз на приступ? Молчишь. А я тебе, как военный человек, говорю: не пошёл бы! Не веришь? Вот те Николка тож подтвердить может. Потому как силёнок-то у него теперича, чтоб с нами да ещё с зимушкой справиться…

- У нас тож небогато, - насупившись, проговорила крёстная. - А подкреплений, видать, до второго пришествия не будет!

- Во-во, - продолжил свою мысль Федот, - почему я и говорю: было б дело в зиму - не жди штурма, а нонче так и гляди - полезут.

- Вода близко, да ходить склизко, - буркнула крёстная, а потом добавила, вздохнув: - Больно много военноначальников в домовину сошло, а уж солдатиков да матросиков… - она махнула рукой, - после войны ещё год считать будут по всей Расее.

- Вчерась хотела в свой гошпиталь сходить, - вступила в разговор Саввишна, - да слаба я ещё…

- Отдохни, отдохни, мать, - закачала головой гостья, - успеешь ещё на кровушку наглядеться. - Она кивнула Федоту: - Наливай, солдатик, не часто приходится бражничать!..

Федот разлил водку по чаркам, но выпить они не успели - раздался стук в дверь.

- Входите, - крикнула Саввишна с места, - не заперто!

Скрипнула дверь, и на пороге появился какой-то мужчина. Антонина Саввишна с секунду всматривалась в лицо и вдруг радостно проговорила, поднимаясь со скамьи:

- Николай Иваныч!

Мужчина заметно смутился, он не ожидал увидеть здесь столько народу, и шутливо заговорил:

- Дай, думаю, загляну, как там моя сестра милосердия, выздоравливает ли? А она, гляди-ка, уже в стаканчик заглядывает! Ну, здравствуй, Антонина Саввишна!

- Здравствуйте, Николай Иваныч! Садитесь, вот сюда, пожалуйста. Это у моей Алёнки нонче именинный день…

- A-а, поздравляю! Знал бы - подарок припас, - сказал он, целуя девочку в щёку.

- А это кто же будет? - Николай Иванович указал на Кольку.

- Николка, - ответил парнишка.

- А полностью? - мужчина протянул мальчишке крепкую волосатую руку.

- Пищенко Николай, ваше благородие. Бонбардир при мортирах на редуте Шварца.

- Ясно. А меня… Пирогов Николай Иванович, профессор хирургии петербургской военно-медицинской академии.

Николка, немного ошарашенный, глядел на хирурга. Во-первых, перед ним стоял сам чудодей, о котором ходили легенды одна фантастичнее другой. Во-вторых, мальчишка испугался, что врач припомнит, как выгнал его из госпиталя.

Пирогов по очереди поздоровался со всеми за руку и присел к столу.

- Пригубьте с нами, Николай Иваныч, - поднесла стопку водки Саввишна.

Профессор не стал отказываться.

- Это можно. Благодарствую.

С минуту сидели молча, занятые немудрящей закуской. Потом возница, разгорячённый спиртным, сказал, видно, давно накипевшее в груди:

- Эх-ма, жисть наша радуга!..

- Ты это о чём, Федот? - строго посмотрела на него Саввишна.

- А то, мать, что кипение происходит у меня вот тут, - он ткнул себя в сердце, - разбередили душу окаянные.

- Так на то оне и иноземцы, - рассудительно сказала крёстная.

- Да не о супротивнике нашем речь веду, - разгорячился Федот, - а об их благородии поручике Жир-мундском…

И возница рассказал, как Жирмундский, офицер с четвёртого бастиона, надавал ему пощёчин за то, что лошади не так быстро оборачивались от бастиона до пристани, как их благородие рассчитывали. «А что возьмёшь с них, с бессловесных! До тридцати ходок в день делают! Тут не то, что лошадь, человек не выдюжит».

Пирогов вздохнул.

- Россия - велика. В ней и варварства, и благородства предостаточно.

- Оно верно, ваше благородие, - согласился возница.

- Постой, постой, - вдруг сказал Пирогов, пристально глядя на Федота. - Уж не Яремчук ли ты будешь?

- Яремчук, ваше благородие.

- Да мы с тобой, братец, знакомы, - усмехнулся профессор. - Не ты ли недавно с гошпитальной койки сбежал?..

- Так ведь, ваше благородие… - начал было оправдываться Федот, но Пирогов не дал ему договорить.

- Стало быть, я от дела вас отрываю?! Вы воюете, а я вам только руки-иоги отрезаю?

- Так я выздоровевши был…

- «Выздоровевши»! - передразнил его профессор. - А если б заражение крови?! - Пирогов подошёл вплотную к вознице и пощупал плечо. - Не беспокоит?

Яремчук вытянулся по стойке смирно, как на плацу.

- Зажило, ваше благородие! Рукой вы только тогда приложились, и враз зажило.

Пирогов усмехнулся и промолвил с грустинкой:

- То-то и оно, что рукой… Чтоб из пушки выпалить - ядро требуется. Верно, Николка?

- Точно.

- А мне медикаменты! - Пирогов умолк, словно что-то вспоминая, и с горечью добавил: - А медика-ментов-то нет…

- Ваше благородие, а верно матросы сказывают, что одному солдату голову оторвало, а вы её приживили, и теперь он вновь воюет.

Пирогов рассмеялся.

- Голову пришить - это дело не хитрое! А вот некоторым начальникам ума пришить не мешало б… Да вот беда, искусство врачевания ещё не дошло до этого, - и Пирогов вновь повернулся к Федоту, - вот ты говоришь…

Но дальнейшего разговора Колька уже не слышал. Алёнка потянула его из-за стола.

Они незаметно пробрались в сени и вышли во двор.

Стоял тихий южный вечер, без дуновения ветерка, с сочными, щедро рассыпанными звёздами.

Присели на каменной размытой дождями скамье у калитки. Алёнка прихватила с собой сделанного Колькой чёртика и теперь любовалась его выразительным рисунком на фоне серебристого неба.

Колька сказал, прислушиваясь к редким выстрелам, доносившимся издалека:

- На Корабельной никак не угомонятся. - И неожиданно: - А ведь Максимка-то был на Камчатке… Как он теперь и где?..

Алёнка опустила игрушку на колени и, повернувшись к мальчику, спросила его:

- А ты меня вот так поминаешь на баксионе: «Как она теперь и где?»

Колька смутился.

- Так ведь известно, где ты: коли не дома, значит, к нам пошла, а коли не к нам, значит, к мамане, помогаешь в гошпитале.

- Маманя говорит, что очень боится за тебя, Ни-колка, как бы не случилось с тобой неочастья… Я тоже боюсь, - уже тише сказала девочка.

- И я за тебя.

- Нет, нет, Николка, я ведь сразу убегаю, когда стрельба начинается… ты не бойсь…

Они помолчали немного, а потом Алёна тихо сказала:

- Мамка, знаешь, как тебя любит… Говорит, наче братишка ты мой…

Колька взял из рук девочки чёртика и стал почему-то сосредоточенно рассматривать его. А девочка продолжала:

- Ты сказывал, что будешь наведывать нас с маманей почаще, а сам…

- Меня ведь в увольнение на вечер-то пустили… Я теперича в списке числюсь, на довольствии полном, - не без гордости сказал Колька. - Служба - она ведь служба, коли отпустят…