Но в один прекрасный день к ним пришёл больной парень, очень молодой и, как тут говорят, друг народа. В смысле - маленького народца, ос. Вообще-то тут считается, что такое товарищество с осами - штука очень ценная, и свойство ценное, и гены ценные - но не в данном конкретном случае. Во-первых, парень был пилот, а пилоты тем генетикам ни на что не сдались. Во-вторых, он, наверное, попал в лесной пожар, обжёгся сам и потерял половину своего роя - в общем, ни с какой стороны не был для клана ценным.

В другое время его, конечно, приняли бы хоть для того, чтобы оказать помощь. Ради доброй славы. Но в данном конкретном случае генетики решили, что надо заботиться не о репутации, а о собственном благополучии - репутация, мол, дело наживное. Но, по-любому, все их мысли только вокруг этого всего и крутились - вокруг того, что скажет княгиня Марья Алексевна, вокруг имущества, вокруг того, нужен или не нужен клану пилот - а на самого бродягу им было плевать, по большому счёту.

"От него несло болью и бедой, - сказал Цвик, - а обонять эту вонь в своём ухоженном и тщательно оберегаемом саду они не хотели". И они его развернули. Сказали, что рядом - ну, часах в восьми пути, не больше - есть ещё одна усадьба, а там хорошие медики, а у них - так себе. И выставили. И в суматохе обсуждений и самооправданий даже не вспомнили, что ни кусочка еды ему не дали, выставили так.

Натурально, он не стал упрашивать. Потому что друзья народа тут - аристократия, и к другим, и к себе относятся особым образом. И унижаться он не мог себе позволить. Шёл прочь, пока не добрался до границы их владений, а там лёг и понял, что больше не поднимется.

И тогда они с маткой его роя и сделали "цанджач". А потом он умер.

А осы, которые на нём жили, сделали с его телом "дзингорг".

Я спросил, что это - и Цвик сказал, что это делают те самые осы, которые народ, со своими умершими друзьями-людьми, отчего тело превращается в статую. Такие статуи - под Деревом, мужчины, отдавшие свои гены, разум и любовь клану, предки, в общем. Объект любви и преклонения.

Типа мумий. А мы все видели их "дзингорги" - и нам в голову не приходило что-то такое.

Но не было времени размышлять, потому что Цвик продолжал.

Потом жители усадьбы, конечно, учуяли весь этот кошмар - этот "дзингорг" и запах его нестерпимой обиды, боли, предсмертной тоски, ненависти - только сделать уже ничего было нельзя. Как бы... ну... весь лес уже знал. Потому что "цанджач" впитался в почву, травой пророс, муравьи-осы его разнесли. Проклятое место, как оно есть.

И всё. Больше к ним никто никогда не пришёл. И их парни, от которых несло "цанджачем", так и остались неприкаянными, как этот несчастный бродяга. А дороги к усадьбе заросли травой, и их женщинам стало не от кого рожать детей, кроме своих братьев, что "хен-кер", зло-беда. И они жили сами по себе - все остальные смотрели как будто насквозь. Даже уже после того, как жизнь начала налаживаться, никто к ним не пришёл, никто у них ничего не взял, никто ничего не дал.

Цвик сказал, что они ещё довольно долго жили совсем одни, а потом растворились в лесу. И что он сам видел "дзингорг" этого парня и заросшие развалины - и место там жуткое, как страшный сон.

- Наверное, - сказал он, - бывали истории и пострашнее. Но о них узнаёшь из книг или из гриборадио. А эта... - и поёжился. И у него снова встала дыбом шёрстка на руках.

А я сидел рядом и совершенно не знал, что сказать. Просто слова с языка не шли.

Тогда Цвик меня ткнул в щёку носом и сказал:

- Тебе плохо? Ты слишком хорошо это себе представляешь, да? И теперь думаешь о нас...разное... а бывало и хуже. Во времена До Книг, да и не только, если честно...

Тон у него был отчаянный, даже глаза повлажнели. Врать мне он не хотел, но - он ведь искренне думал, что лицин теперь представляются мне какими-то жестокими чудовищами. Совершенно нестерпимо.

Я от стыда чуть не помер.

И мне всё равно пришлось говорить.

- Знаешь, Цвик, - сказал я, собравшись с духом, - я не могу тебе рассказать самую страшную историю. Потому что тебе будет ужасно плохо, совсем плохо. Я всё понял.

Он на меня взглянул больными глазами - и я его погладил по голове, как у них принято.

- Понимаешь, Цвик, - продолжил я через "не хочу", - если бы у нас кто-нибудь умел делать "цанджач", то я бы раньше жил в доме, где "цанджач-цанджач". И кроме меня, там ещё жило много народу - и никого это не заботило.

Он шевельнул ухом:

- Шутишь?

- У вас - осы, - сказал я. - Вы выделяете биохимию эту... как клеймо... А мы - мы просто... У нас в доме было пять этажей, четыре входа. Жило много семей - у нас семьи маленькие, так семей сто там жило... И там бывали такие штуки, как ты рассказал. И хуже. И никого это особо не тронуло.

Цвик чуть-чуть улыбнулся:

- Так не бывает.

- Это у вас не бывает, - сказал я. - Но - ты знай, откуда мы сюда пришли. У нас на соседней лестнице года три назад муж жену убил по пьяни. Ножом. Соседи говорили потом - ударил её больше двадцати раз. Она вырывалась, выбегала из квартиры на лестницу, кричала, говорят, на помощь звала - но ей никто не помог толком. Полицию кто-то вызвал, потому что им спать мешали. А они поздно приехали - она была уже мёртвая.

Цвик сказал шёпотом:

- Дзин, я половину слов не понимаю, - но, судя по лицу, ему хватило тех, которые он понял.

Мне надо было заткнуться, но меня понесло.

- А той зимой во дворе алкаш замёрз. И никто даже не удивился особенно. Просто утром приехала труповозка, подобрала - и всё. А в высотке напротив какой-то парень с крыши сбросился - или сбросили его. Разбился вдребезги. В девяностые у нас во дворе у братков разборки были, так они по машине дали очередь из автомата - всех в мясо там... Двор - "цанджач" целиком, понимаешь?

Цвик смотрел на меня во все глаза и всё повторял тихонько:

- Нет, Дзин, нет, я не знаю все эти слова. Я не понимаю, - ну, а я-то понимал хорошо: у него просто не укладывалось между ушей.

Ему было никак не составить правдоподобную картину из этого бреда. Тогда я сказал попросту:

- Пока я жил в том доме, в доме и вокруг убили человек пять. И ещё, может, столько же умерли сами по себе, но нехорошо. У вас ведь не пьют...

Цвик удивился:

- Почему? Пьют...

- Спирт не пьют. Чтоб окосеть... чтоб весело стало, ну... - и я ему скорчил пьяную морду. - Чтобы - вот так.

Он здорово меня удивил - похоже, понял.

- Вот так - лгин-го, весело и глупо. Скорпионы, красные сороконожки... - и я видел, как ему отвратительно. Как законченный синячина отвратителен породистому трезвеннику. Но Цвик понял, это было удивительно и, пожалуй, грустно.

- К сороконожкам можно так привыкнуть, чтобы ошалеть до полной дури? - спросил я, и Цвик грустно согласился.

- Значит, ты понимаешь про алкашей?

- "Алгаж" - это тот, кто привык к сороконожкам или скорпионам? Потерял "я"?

- Да.

- Им тяжело помочь. Они умирают. Это неверный выбор.

- Но среди Кэлдзи таких нет?

- В хорошем доме таких быть не может. Это - порченые гены.

- Значит, у вас алкаш тоже может замёрзнуть на улице? - сказал я. Не порадовало, но... я же - человек, мне уже было стыдно до острой боли где-то под рёбрами, стыдно за людей. А раз у лицин тоже попадались такие фрукты - можно было не стыдиться хотя бы этого.

А Цвик печально шевельнул ушами и утвердительно моргнул. У них веки демонстративно опустить-поднять - как у нас кивок. Я увидел, что он этим тоже не гордится.

И ещё я понял, что мир лицин - тоже не эдем, а они - не ангелы ушастые. Мне даже стало на секундочку полегче - пока я не вспомнил про войны.

Цвик в это время тоже что-то обдумывал. И спросил, ужасно смущаясь - от него пахло младенцем и цветочным мёдом, "я - неопытный птенец или весенний цветок, не сердись, если ужасно ошибусь":