Кошкаров-Заревой был корректен и учтив, он придерживался мудрого правила: не следует доводить псов до того, чтобы они рычали, а то и кинулись на тебя.

   — Милости просим, Пётр Степанович. Чем можем служить сегодня? Садитесь, пожалуйста.

Полицейский чиновник осторожно присел на краешек стула и выпрямился.

   — Я изучил список членов вашего кружка, Сергей Николаевич, представленный мне господином Есениным. Почти со всеми я познакомился, допросил, то есть побеседовал... Но в списках я почему-то не обнаружил господина Агафонова. Вы умышленно не включили его или просто по забывчивости? — Он всем корпусом повернулся к Есенину.

Тот ответил, в неподдельном изумлении поводя плечами:

   — А почему он должен быть в списке? Не должен.

   — Как так! — Фёдоров взглянул на Кошкарова-Заревого, возможно, в этот момент рушилась последняя его надежда отыскать виновника исчезновения агента.

   — Мы исключили Агафонова из членов за недостойное поведение, несовместимое с правилами и уставом кружка. Произошло это в тот день, когда он попробовал устроить здесь митинг, помните, это было при вас, Пётр Степанович. Больше эту особу мы не встречали. Где Агафонов, что с ним — нам неизвестно.

   — Ах, какая жалость! — вырвался у Фёдорова отчаянный возглас. — Где его теперь искать, ума не приложу. В Калуге такой не проживает и не проживал. — И спросил, рассчитывая застать их врасплох — избитый, обветшалый приём следователей: — Скажите, а какова его настоящая фамилия?

Сергей Николаевич откинулся на спинку стула, неприметно переглянулся с Есениным.

   — Неужели он носит другую фамилию? Вот это новость! А мы и не догадывались...

   — Ну, для нас это не в диковинку, — кашлянув, сказал Фёдоров, но тут же предупредил: — Под какой бы личиной ни скрывался преступник — докопаемся. И пощады ему не будет!

   — Другая фамилия! — притворно удивлялся Кошкаров-Заревой. — Какая же, если не секрет?

   — Пока не установлено. Но это дело недолгое.

Кошкаров-Заревой, подавшись вперёд, навалился грудью на стол, спросил почему-то шёпотом:

   — А господин Русинов так до сих пор и не найден?

   — Нет, — ответил Фёдоров резко.

   — А вы не допускаете, Пётр Степанович, что он замешан в каком-нибудь деле, в уголовном, а то, возможно, и в политическом и попросту скрывается от ответственности?

   — Нет, не допускаю. — Полицейский чиновник встал, раскланялся и направился к выходу, прямой, суховатый. — Если что-либо услышите об упомянутых мною лицах, прошу сообщить мне. Я на вас полагаюсь, господин Кошкаров.

   — Не замедлю ни единой минуты, Пётр Степанович. — Сергей Николаевич проводил Фёдорова до двери. Вернувшись, сказал Есенину: — Жалкий тип. Беспомощный и неумелый. Куда ему тягаться с Агафоновым? Тот в своём яростном энтузиазме весь полицейский корпус один в плен возьмёт! Но, чёрт, неприятно всё время находиться под полицейским прицелом... Ох, рыщут за Агафоновым! Не влетел бы парень в сеть, как глупая плотва. Рискованный, дьявол, сам на рогатину прёт... — Он подошёл к окошку, опёрся о подоконник, проговорил, не оборачиваясь: — Вам не кажется, Сергей Александрович, что вы слишком уж увлеклись общественной деятельностью? И здесь, в кружке, и в типографии. Создаётся невесёлое впечатление, что вы не успеваете или забываете оглянуться назад. А это, голубчик, крайне необходимо. И именно для вас. А то, чего доброго, и не заметите, как подойдут к вам со спины. С наручниками. Что тогда? — Он отошёл от окна. — Вы, конечно, догадываетесь сами, что у вас недостаточно знаний. Чем вы, собственно, собираетесь заняться? Кроме службы, я имею в виду...

Есенин встал, слушал с опущенной головой, признавая справедливость его опасений, его правоту.

   — Отсутствие образования может задержать ваше развитие как поэта, — продолжал Кошкаров-Заревой. — Вам требуется систематическое учение. Нехватку его вы очень скоро почувствуете сами.

   — Я уже чувствую, Сергей Николаевич, — признался Есенин, — С осени решил посещать вечернее отделение университета Шанявского.

   — Вы меня успокоили, Серёжа, — обрадованно сказал Кошкаров-Заревой. — Я как раз собирался посоветовать вам именно это учебное заведение. Оно как будто специально для таких, как вы. Там вы получите самое необходимое на первых порах... Итак, Сергей Александрович, какие вопросы поставили на сегодняшнем заседании?

— Чтение и разбор стихов Ширяевца и Фомина. Ни тот ни другой присутствовать не будут, — доложил Есенин. — Отзывы и оценку стихам пошлём авторам в письменной форме.

21

Этот сентябрьский вечер Есенин запомнил навсегда. Он зашёл в корректорскую за Анной. Она нетерпеливо ждала его.

Всем сослуживцам было известно, что их Серёжа впервые идёт в университет.

Доброе, очкастое лицо Воскресенского сияло радостной гордостью. На его глазах кристаллизовался дар будущего поэта, теперь этот драгоценный дар будет отшлифован мудрыми наставниками.

   — Вы счастливец, господин Есенин. — Воскресенский откинул со щеки длинную русую прядь. — Всё приходит к вам в срок — не раньше, но и не позже, чем надо. Не упускайте времени, не транжирьте его. Каждый год у вас должен равняться двум. Не забывайте того замаха — помните? — что вы сделали, когда мы впервые шли к суриковцам. Угрозу вашу я помню.

Анна спросила заинтересованно:

   — Какую угрозу?

   — Секрет, Аня.

Анна тронула Есенина за локоть, настаивая:

   — Скажи, что за угроза?

Есенин рассмеялся:

   — Владимир Евгеньевич пошутил. Никому я не грозил и не собираюсь. Разве это на меня похоже? Я просто сказал, что хочу стать поэтом. Идём, Анна, а то опоздаем.

Воскресенский напомнил:

   — Сергей Александрович, не забудьте найти в университете поэта Ивана Филипченко. Передайте ему мой поклон и скажите, что я желаю ему успехов в учении и в творчестве.

   — Хорошо. Обязательно найду и передам...

Ветви деревьев вдоль улиц обвисли и поседели от пыли, налипшей на листья пластами, и казалось, деревьям не терпелось встряхнуться, а ещё лучше — искупаться. Но ни ветра, ни дождя не было. Жиденькие слоистые облака тянулись над городом, разбредались в блёклой сини, скапливались по краям неба, темнея и тяжелея. Жёлтые, сухие листья, подобно обрывкам пергамента, скрежетали, скользя по булыжной мостовой, хрустели под лошадиными копытами.

Есенин и Анна прошли по Пятницкой, миновали мосты и, обогнув собор Василия Блаженного, поднялись на Красную площадь. По ней двигались, дребезжа и позванивая, трамваи. Обгоняя обозы ломовых извозчиков, мчались лихачи, шурша по брусчатке резиновыми шинами. Лучи скатывающегося под гору солнца били косо, подобно красным струям, и вымывали площадь до слепящего глянца. На Спасской башне проиграли куранты, вспугнутые звоном, взвились растрёпанные стаи ворон и галок, покружились, похлопали крыльями и опять сели на зубцы стены, на колокольню, на башню.

На Тверской Есенин и Анна впрыгнули в трамвай, он довёз их до Триумфальной площади, а отсюда переулками они выбрались на Миусскую площадь. И вот он. Народный университет, длинное здание с зеркальными оконными стёклами, пылавшими в закатном пожаре. Прежде чем войти в его гостеприимные двери, Есенин, сняв шляпу, поклонился:

   — Храм науки! Прими в свои пределы крестьянского сына, глупого, неразумного... — Он произнёс это шутливо, с мальчишеским озорством, но Анна безошибочно знала, что он был внутренне взволнован в этот момент, серьёзен и наверняка обращался к своему Богу с наивным призывом о помощи в учении.

Слушателей в аудитории было полным-полно. Анна и Есенин едва отыскали себе места в задних рядах. Первую лекцию по русской литературе читал молодой, но уже известный профессор. Избалованный вниманием и любовью слушателей, он строил свою речь наподобие актёрского монолога, используя хорошо поставленный голос и подкрепляя высказывания по-театральному выразительными жестами.