Не стихи, а чириканье серого воробышка...

Воскресенский захохотал.

   — Ну, огорошили вы меня, а больше всего Белокрылова. Он не знал, как поступить с вами, что ответить... А вы, господин Есенин, оказывается, самолюбивы сверх меры. Но с виду никак не подумаешь — смиренный отрок, серафим. В вас гордыня — что утёс. Из монолита! Обожаете, когда вашими стихами восторгаются. Критику не выносите, милейший. Спокойный отзыв вас так возмутил. А если бы вас раскритиковали? Дуэль. Только дуэль.

Есенин ухмыльнулся, шмыгнул носом, простецки и виновато.

   — Кто же её любит, критику? Разве что дураки.

По Мясницкой улице они вышли на Лубянку. От Ильинских ворот вниз, вдоль Китайской стены, длинной чередой выстроились книжные палатки. Они пробыли здесь до самого вечера. Деньги, которые дал отец, были израсходованы на книги. Он был счастлив — стал обладателем такого богатства.

Дома Есенин с гордостью показал связки книг отцу. Александр Никитич сдержанно кашлянул, наблюдая, как сын с благоговением брал в руки каждую книжицу, гладил её, осторожно перелистывал страницы. Он вздохнул, сожалеюще, с печалью сказал:

   — Я так и знал, что накупишь чепухи...

12

В школу прислали нового заведующего — священника Павла Агрономова. Прежний, Алексей Асписов, показался высшему начальству слишком либеральным, невзыскательным; он распустил учащихся, дозволял Бог знает какие вольности: юнцы при нем составляли критические трактаты в рассуждении общественных устройств, писали стихи, повести... И это в то время, когда революционная смута, с таким трудом усмирённая, вновь давала о себе знать: совсем недавно в Киеве, в театре, во время представления террористом эсером Багровым был убит премьер-министр Столыпин... Никакие вольности и попустительства в школе не должны иметь места. Строгость, строгость и ещё раз строгость. И послушание.

Получив соответствующие внушения, исходящие от Святейшего Синода, Агрономов начал с того, что решил проверить успехи учеников по основополагающим церковным дисциплинам.

Первым был вызван к доске Есенин. Священник уже выведал о нём всё или почти всё — ему уже донесли и о стихах, которыми этот воспитанник бредил, и о поведении, чересчур вольном и дерзком, и о сомнительных в политическом смысле друзьях, с которыми он встречался и вёл беседы о литературе, о Горьком и — кто знает! — может быть, о недозволенном; знал и о покровительственном к нему отношении и заступничестве старшего учителя Хитрова, заподозренного в излишнем либерализме.

Агрономов был уверен, что, если судить по его интересам и стремлениям, весьма далёким от школьной жизни, ученик этот забросил всё и позабыл основной предмет. Бородатый, гривастый, он долго и пристально разглядывал Есенина, прежде чем задать вопрос. Есенин переминался с ноги на ногу, опустив синие глаза. Агрономову показалось странным то, что он, считавший себя уловителем душ и дум, не может отвести от ученика своих тяжёлых глаз, будто светловолосый юноша завораживал его.

В классе всё затихло, ребята боялись шевельнуться. Присутствовавший на уроке Евгений Михайлович, подчёркнуто внимательный, наблюдал за священником и учениками — ведь ответ держали не только его ученики, но и он сам.

   — Что ты знаешь о Боге во Святой Троице? — отрывисто, не скрывая недружелюбия, спросил Агрономов Есенина и подался чуть вперёд — крест на длинной цепочке глухо ударился о стол.

   — Бог есть один по существу, но троичен в лицах — Отец, Сын и Святой Дух: Троица единосущная и нераздельная... — Есенин отчеканил ответ без запинки, звонко и даже как будто увлечённо. Он вспомнил своего начётчика-деда. Как бы тот обрадовался, услыхав сейчас внука!

Агрономов помимо воли благосклонно и с удовлетворением мотнул гривастой головой.

   — Какие есть молитвы? — пытал он.

   — Молитва к Сыну Божию, — сказал Есенин. — Молитва ко Святому Духу. Три молитвы ко Святой Троице. Молитва Господня. Молитва к Богоматери. Молитва за государя и отечество...

   — Скажи — за государя и отечество, — не веря в услышанное, потребовал иерей.

   — «Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твоё, победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу на сопротивные даруя. И твоё сохраняя крестом твоим жительство», — бойко, не вникая в смысл, произнёс Есенин, всё более удивляя священника.

«Вот ведь как могут подействовать наветы, — подумал Агрономов. — Ох, злые языки!»

А Есенин вспомнил в это время слова Воскресенского:

«Война начнётся. А за ней и революция грянет...» Вот сказать бы об этом батюшке, можно представить, что бы с ним произошло!..

   — Объясни, что такое Ветхий Завет.

   — Ветхий Завет, то есть древний союз Бога с человеком. Он состоял в том, что Бог обещал человекам божественного спасителя и приготовлял их к принятию его.

   — Правильно. Очень хорошо.

Взгляд Агрономова, словно оттаяв, потеплел, суровость постепенно сошла с лица, он даже улыбнулся: хорошо отвечал парень, по-писаному, складно и бодро... Хотелось слушать его ещё и ещё.

Священник плавно откинулся на спинку стула, довольный и теперь уже благорасположенный; на груди, на чёрном шёлковом подряснике, ярко золотел крест, отец Павел изредка поглаживал его холёными пальцами.

   — Ну, и ещё немного... — Он жмурился от удовольствия. — В чём суть Нового Завета?

   — Новый Завет состоит в том, что Бог действительно даровал людям божественного спасителя, единородного сына своего Иисуса Христа, через пять тысяч пятьсот восемь лет от сотворения мира... — Есенин почувствовал, что устал, хотя отвечал всё так же отчётливо и без остановки, слово в слово; на переносице проступили капельки пота, заломило виски.

   — Ты здесь выучил всё это? — спросил Агрономов, радуясь успехам ученика.

   — Здесь я только закрепил. А выучил дома, с дедом... — Есенин едва приметно улыбнулся. — Дедушка у меня прямо профессор по этой части...

   — Похвально, молодой человек. Ставлю тебе «пять», то есть «отлично». Благодарствую. Садись... — Обратившись к классу, отец Павел назидательно сказал: — Юноша, о котором идёт молва как о светском поэте, дал вам всем сейчас образец проникновения в сокровищницу Священного Писания. Подражайте ему — и не обманетесь!..

После того как Гриша Панфилов окончил школу, Есенин остался без друга. Митя Пыриков, Гриша Черняев и другие ребята, с которыми Есенин ладил, относились к нему хорошо, с доверием, но что-то мешало ему распахнуть перед ними свою душу настежь, как перед Гришей Панфиловым, и от этого чувствовал он себя одиноким, и с каждым днём всё труднее приходилось ему прикрывать своё тяжкое одиночество весёлой — напоказ — общительностью.

В воскресные дни он повадился на базар. Там он хоть изредка да встретит кого-нибудь из односельчан, может справиться о своих, просто потереться среди многолюдья, в оживлённой толчее продавцов и покупателей, посмотреть, как разыгрываются торги. В лошадиных рядах шныряли цыгане, проворные и ловкие, как черти, чёрные, бородатые, с тяжёлой серьгой в ухе; синие, широкие шаровары, шёлковые рубахи огневого цвета мелькали то тут, то там — цыгане покупали и продавали коней.

После базара Есенин обычно навещал Гришу Панфилова, нигде не работавшего — силы исподволь подтачивала болезнь.

День выдался тёплый, безоблачный и как бы звенящий от яркой желтизны, свежей чеканки листьев. В недвижном воздухе плыла, сверкая на солнце, радужная паутина, оплетала ветви. Есенин и Панфилов уединились в садике за домом, сели на лавочку. Жёлтый свет стекал с жёлтых листьев липы, и этот осенний свет положил на душу лёгкий, невесомый отпечаток грусти.