Через двадцать минут она уже сидит в местном поезде, который поспевает к лондонскому экспрессу. Она сама на себя дивится: «Надо же, какую устроила панику. Бедный Тедди Бэрн. Напишу ему не откладывая».
Но мысли ее с энергией, порожденной морским воздухом и переменой обстановки, тут же снова устремляются к проблемам Вест-стрит. «Если это из-за Буля, я подам мысль издать его книгой. Скажу, что такого крупного поэта стыдно упрятывать в журнал».
Ее бесит, что местный поезд тащится так медленно, со всеми остановками. Ей уже кажется, что каждая минута дорога. А если на Вест-стрит действительно что-то стряслось, это она виновата. «Мэнклоу зверствует». Очевидно, опять ссора. Право же, эти мужчины - сущие дети!
Оказывается, на Вест-стрит в общих чертах все так, как она ожидала, разница только в деталях. Мэнклоу требует места для политических статей и отказался печатать Буля. Он заявляет, что время Буля миновало. «Декаденты - это вчерашний день, даже духу их не осталось, а новая публика требует политики, новой, левой политики. И чем хлеще, тем лучше».
Но удивительно то, что, когда ему не дали денег для привлечения видных политических обозревателей, он подал в отставку.
А Буль - тот не кажет глаз. Отдаленное расположение детской избавляет его от всякого вмешательства. Он превратил ее в крепость, заваленную рваной бумагой и пустыми бутылками, - там он живет, ест, спит и пьет. А когда нужно, неслышно покидает свое убежище и снова возвращается, проявляя хитрость, выработанную годами бездомного существования.
Нападки Мэнклоу нимало его не смущают. - Что я вышел из моды - это хорошо, - говорит он Табите. - Теперь я могу создать что-то ценное.
Но Стордж негодует: - Пусть уходит. Буль один стоит десятка твоих Мэнклоу. Мэнклоу - приспособленец и больше ничего.
- Но послушай, милый, важно другое - можем ли мы без него обойтись? Табита терпеливо гнет свою линию, а сама думает: «Фред стареет. Я и забыла, до чего он старый». Да и все на Вест-стрит кажется ей постаревшим, слинявшим: занавески, краска на дверях; Мэнклоу заметно поседел; Буль развалина; Стордж весь сгорбился, обмяк, ходит, как древний старик, не сгибая колен, и лицо всегда озабоченное, сдвинутые брови - как застывшая гримаса боли.
«Боже мой, - думает Табита, не пробыв в квартире и трех часов, - какое счастье, что я вовремя вернулась, ведь все могло пойти прахом!»
Она мчится к Ринчу, тот показывает себя верным союзником. Обещает ее поддержать. Предлагает свой экипаж, чтобы ехать в Блумсбери на поиски Мэнклоу.
И в этом экипаже, пользуясь короткой передышкой, обдумывая, как повести разговор с Мэнклоу, она вдруг вспоминает Бэрна. «Ой-ой-ой, надо написать бедному Тедди. Надо что-то решить».
Но теперь ей кажется, что Сэнком и все, что с ним связано, где-то очень далеко, и далеко не только в пространстве, но и во времени. Просто не верится, что каких-нибудь тридцать часов назад она еще была там. Сейчас одиннадцать, Куэры гуляют по берегу, Эдит играет в гольф, Тедди Бэрн с видом государственного мужа революционного толка излагает мисс Принс свои требования к новому правительству. Бедный Тедди, бедный мальчик.
Табите двадцать шесть лет, на пять лет меньше, чем Бэрну; но в ее глазах он - ребенок. А милый полковник, как славно он рассказывал про тигров! Она улыбается снисходительно и грустно, словно вспоминая какой-то тропический остров, где безгрешные, незлобивые люди живут восхитительно просто, но почти полностью отрезаны от всего, что можно назвать жизнью, от реального мира, в котором происходят важные события. «Нет, я заставлю Роджера понять, что он просто не может нас сейчас бросить». И Сэнком уже снова забыт.
42
С Мэнклоу она добивается крупного успеха. Он выражает готовность пойти на компромисс, даже не ущипнув ее за руку и не погладив по голове. Он истратит на политические статьи только двести фунтов и напечатает два новых сонета Буля при условии, что будет официально значиться редактором. Стордж в отчаянии. Он кричит на Табиту: - Ты переметнулась к врагу!
Табита понимает - это жестоко с ее стороны, но раскаиваться ей некогда. Через два дня - званый вечер по случаю выхода пятнадцатого номера, и нужно, чтобы Мэнклоу на нем был, иначе о его отставке станет известно. Она улещивает Сторджа, а сама думает: «Бедный старик, в трудную минуту он только все портит, совсем помешался на своем искусстве».
И правда, Стордж уступает всего за два часа до приезда гостей. Табита звонит Мэнклоу, выслушивает его поздравления, думает: «Слава богу, уладила». У нее болит голова, расходились нервы. Надо прилечь отдохнуть. Она еще не привыкла к темпу своей лондонской жизни. Тысячи неотложных проблем ждут ее решения. И проблема Бэрна в их число не входит - она уже знает, что не выйдет за него замуж. Ей уже непонятно, как она вообще могла мечтать о браке с таким желторотым птенцом. Она думает: «Сегодня же пошлю ему телеграмму. Написать можно потом, это несложно. А вот что мне делать с Булем? Нельзя ему больше жить в детской, тем более если начнутся затруднения с Джонни».
Из Халлитон-Хауса поступили сведения за первую половину триместра. Учитель сообщает, что мальчик ленивый и трудный. «Товарищи у него есть, и по дому он как будто не скучает, но к дисциплине, видимо, не приучен».
Как это понимать? - недоумевает она. Правда ли Джонни плохой мальчик или глуп тот, кто это писал? Просто голова идет кругом. Французские часики на столе тоненько бьют семь раз, и она вскакивает. «О господи, пора одеваться». Она сует ноги в ночные туфли и звонит.
«Кто сегодня должен быть? Не устроил бы Ринч сцену из-за рисунков Доби»... - Да, войдите. - Это постучала горничная. - Посоветуйте, Беннет, что мне надеть? Кажется, ничего подходящего нет, а случай-то парадный.
И два часа спустя, стоя перед камином в гостиной в ожидании первых гостей, она сжимает руками виски и в который раз задается вопросом: «А почему бы ему и не быть плохим? У него с самого рождения жизнь шла ненормально».
Вдруг дверь отворяется - это Джобсон в ярком костюме толстой шерсти. Он тоже изменился, лицо грубое, красное.
- Привет, малютка. Вы прелестны. Фред здесь?
- Одевается.
- Вот и хорошо. - И, подойдя к ней вплотную, шепчет: - Он здесь, у меня внизу. Я его задержал.
- Кого?
- Б. Вы разве не получили моего письма? Где вы вообще пропадали? Что за секреты? Я вам и открытку послал.
- Но кто у вас там внизу?
- Да Бонсер, малютка, Бонсер собственной персоной. Только что из кутузки.
Табита оторопела. Переспрашивает еле слышно: - Из тюрьмы?
- Так точно. Отсидел шесть месяцев за то, что фабриковал фальшивые бумажки. Да вы не тревожьтесь. На сегодняшний вечер я его обезвредил. Надо только решить, как быть дальше. Способен он наскандалить?
- Я его не видела больше семи лет.
- Послушайте моего совета, малютка, если он станет вам досаждать, обратитесь в полицию. Вы полиции не бойтесь. В таких случаях это наилучшее средство. Уверяю вас, они там порядочные люди.
Табита, все сильнее волнуясь, твердит про себя: «Нет, я к нему и близко не подойду. Это было бы безумием».
Джобсон треплет ее по плечу. - Ладно, я его спроважу.
- Нет, погодите.
- Надо полагать, он отец вашего мальчонки?
- Да, и кроме того...
- Вот что, малютка, вы не спешите. Подумайте. Может, лучше не рисковать.
Но Табита взяла себя в руки. - Нет, я с ним повидаюсь. Ничего он не сделает. Я этого не допущу.
Ее решительный тон подействовал на Джобсона. Он пропускает ее вперед. Конечно, раз вы уверены. Вам лучше знать, чем это для вас пахнет.
А Табита еще ничего не обдумала. Она чувствует, что совершает неимоверную глупость, но что это необходимо.
Дверь в квартиру Джобсона приоткрыта, в первой комнате за столиком сидят Бонсер и Буль, и перед ними стаканы.
Бонсер встает, и при виде его Табита в первую минуту слова сказать не может. Он страшно худой, весь серый, синие глаза стали больше и выцвели. Но это глаза Джонни.