- Что случилось?
- Буль. - И на лице торжество.
- А-а, столик.
- Да нет же, Буль, поэт. Неужели забыла?
В первую секунду Табита потрясена. Но сразу же восклицает: - Чудесно! Где ты его поместил?
- В детской. Он был очень возбужден. Уолли считает, что нужно запереть дверь.
Издали доносится звук; похожий на вздох ветра в проводах. Стордж бросается вон из комнаты, и Табита, поспешно последовав за ним в детскую, видит, что в постели Джонни сидит сморщенный старичок с жиденькой седой бороденкой и длинным синим носом. На нем голубая шелковая пижама Сторджа, от которой его бледные щеки кажутся ярко-желтыми, и он своим высоким мягким голосом беседует с Джобсоном и Джонни.
- Да, я пил и был пьян. О таком я не смел и мечтать. Я жил в царстве вечного опьянения.
Джонни это необычайное происшествие повергло в изумление и восторг. Такого человека, как Буль, он еще не видел. Он глядит на поэта круглыми глазами, выжидающе улыбается, а потом, не в силах выразить словами распирающую его радостную энергию, подпрыгивает на месте и медленно делает полный оборот.
- Вы понимаете, - объясняет Буль со свойственной ему тихой, чрезвычайно убедительной искренностью, - напиваться мне было необходимо; да что там, это был мой долг. Ведь чтобы познать воскресение духа, тело должно погибать со скотами - чтобы породить розу, нужно стать падалью.
- А что такое падаль? - перебивает Джонни.
- Это я, дитя мое, тот несчастный, которого ты перед собою видишь. - И тут, заметив Табиту и сразу уловив ее настроение, он произносит уже совсем тихо: - Однако мне пора уходить. Я злоупотребил...
Он начинает выбираться из постели. Врач, Стордж и даже няня-шотландка окружают его и удерживают. Они говорят, что он очень болен; выйти на улицу для него - верная смерть. Они выпроваживают публику. Няня поясняет: - Ему нельзя волноваться. - Всю жизнь она работала при детях, но она носит форму, а потому ощущает себя причастной к медицине. Недрогнувшей рукой она выставляет Джонни за дверь и взглядом ищет одобрения доктора, а тот просит ее приготовить больному питье.
Булю, по словам доктора, нужен полный покой. У него первая стадия белой горячки, осложненной воспалением легких.
Джонни укладывают спать в гостиной. Но рано утром он самовольно возвращается в детскую, где его и застают посреди обстоятельного разговора с Булем о нашумевшем убийстве. Как видно, они отлично спелись. Буль вообще любит детей и любит с ними разговаривать, а, на взгляд Джонни, рассказы Буля о ночной жизни Сохо, о драках и убийствах еще интереснее, чем сказки Доби.
Табита приступает к Сторджу. - Зачем ты поместил Будя в детской?
- Чтобы изолировать его от его друзей; в детской мы, к счастью, можем обеспечить ему необходимый покой и уход.
- А Джонни?
- Но для него это только хорошо. Буль души не чает в твоем Джонни.
И Стордж удивлен, когда Табита гневно протестует, что не позволит жертвовать Джонни ради Буля, что Буль совсем неподходящий товарищ для Джонни.
- Это Буль неподходящий товарищ? Да за дружбу с Булем многие взрослые люди и то отдали бы все на свете. Буль обожает детей, он писал для них стихи. Может, он напишет стихи твоему Джонни.
Но Табита в ответ просит уточнить, сколько времени Буль еще пробудет в детской. Стордж оскорблен в лучших чувствах и, как всегда во время ссор с Табитой, дуется и уходит в себя.
Джобсон, к которому обе стороны обратились за поддержкой, заявляет, что Джонни нужно отдать в школу, в закрытую школу.
- В семь лет! - ужасается Табита. - С его-то здоровьем!
Но Стордж, разобиженный, а главное, возмущенный тем, что Табита по недомыслию своему отказывает гению в убежище, тем самым обрекая его на смерть, не собирается уступать.
- Очень хорошо, - говорит Табита. - Джонни уедет в школу. И если он там исстрадается или умрет от воспаления легких, тогда ты наконец будешь доволен.
- Ну, зачем ты уж так, Верти.
Но Табите кажется, что она выразилась еще слишком мягко. А когда около месяца спустя она смотрит из окна вагона на сады и хмельники юго-восточной Англии, ей так горько, хоть плачь. «Мизинец Буля ему дороже, чем весь Джонни, а я так и вовсе не в счет. Это после шести лет. И я, видит бог, всегда старалась, чтобы ему было хорошо».
38
Она чувствует себя жертвой вопиющей несправедливости. Обида ее нарастает, когда она смотрит на Джонни, который сидит напротив нее в новом школьном костюмчике, с испуганным и сердитым лицом. Вся его поза, его вяло повисшие руки в слишком длинных, на рост, рукавах, ноги-палочки в новых полуботинках - словно обращенный к ней жалобный, недоуменный вопрос: «За что? Почему?»
Он сразу спросил почему. «Почему мне надо ехать в школу?», и она ответила: «Чтобы учиться. Чтобы быть с другими мальчиками». Но эти ответы даже ей самой ничего не объяснили. Почему?
Огромное «почему». Почему Джонни должен страдать из-за того, что его мать обманута, что Стордж упрям и помешался на своем Буле? Почему даже маленький мальчик в своей детской не избавлен от невзгод и опасностей?
Она понимает, как ему страшно - недаром он присмирел. Она исходит жалостью к нему и гневом на всех, кто доставил ему столько горя. Но не берет его на колени, не утешает. Она знает, что, если сделает это, он скажет: «Не отдавай меня в школу, я не могу» - и оба расплачутся.
Ее долг - быть жестокой, отдалиться от сына. Она думает: «Он должен отвыкать от меня. Я должна этого захотеть».
Эту школу - Халлитон-Хаус - рекомендовал Джобсон после того, как навел соответствующие справки. Помещается она в большой старой вилле с прекрасным садом, рядом с деревней. Спортивное поле - в полумиле от дома, но во дворе есть место для игр и гимнастики. Двор этот, между боковым фасадом дома и дорогой, - уродливый, как почти все школьные дворы: гаревая площадка, обнесенная проволочной сеткой восьмифутовой высоты, чтобы не вылетали мячи и не заходили посторонние.
Кэб подъезжает к школе, и первое, что видит Табита, - это клетка, в которой на расстоянии десяти шагов друг от друга стоят три маленьких мальчика в таких же костюмчиках, как у Джонни, и, вцепившись пальцами в проволочную сетку, молча смотрят наружу.
Табиту эта клетка приводит в ужас. Проходя от калитки к дому совсем близко от маленьких узников, она видит устремленные на нее глаза, глаза только что пойманных зверьков, оленят или обезьянок, с мольбой и страхом взирающих на посетителей зоологического сада, и чувствует: «Что я делаю? Это жестоко, это грешно. Так нельзя».
Но навстречу ей уже спешит экономка, приветливая молодая женщина в темном костюме. Бежать поздно, отступления нет. Машина, которой она вверилась, уже втянула ее в себя.
- Здравствуйте, миссис Бонсер. А это, значит...
- Джонни.
- Да, да. Джонни, наверно, хочется побыть здесь? - Она открывает дверцу клетки и знакомит Джонни с тремя другими новичками.
Джонни, очутившись в клетке, судорожно вцепляется в руку Табиты: Мамочка, не уходи! - Он не помнит себя от страха.
Но Табита вторит экономке. Каким-то образом - как это случилось, она и подумать не успела - она перешла на сторону машины. Она успокаивает Джонни: - Я ненадолго. Ты пока поиграй с мальчиками.
- Не хочу, они противные. - Он нервно перебирает пальцами. - Здесь все противное. Я хочу домой.
И тут появляется учитель. Это неунывающего вида молодой человек со светлыми военными усиками, в костюме яркой расцветки. Он только что прибыл и еще полон светской обходительности. - Ну-ка, мальчики! - кричит он бодро и заговорщицки улыбается Табите. - Давайте погоняем мяч!
Из дому приносят небольшой футбольный мяч, и молодой человек ловко демонстрирует приемы игры. - А теперь сами попробуйте. - Он берет за ухо одного из мальчиков, самого голенастого, и говорит: - Бей его, не жалей.
Мальчик бьет по мячу и, расплывшись в улыбке, бежит его догонять. Он, оказывается, уже играл в футбол. Он сразу становится шумным и самоуверенным вожаком. Молодой учитель уходит, хитро взглянув на Табиту, только что не подмигнув ей.