- Да, наверно. - Табите смешно, но осуждение, написанное на лице Эдит, немного ее смущает.

- Мы совсем не видаемся, - произносит она мягко. - Вы с Гарри по-прежнему ездите отдыхать в Сэнком? - И, заметив, как потемнело лицо Эдит, добавляет: - Впрочем, это, наверно, было бы неудобно.

- Мне-то что, вот Гарри не знаю как посмотрит. - Сказано это с горечью, словно в том, что репутация Табиты ей безразлична, тоже повинен Гарри, словно он не только истощил ее терпение, но и расшатал ее нравственные устои. Она резко меняет тему. - Эта шляпка на тебе - последняя парижская модель?

- Она у меня недавно.

- Фасон какой-то дурацкий. И при том, что эти французы себе позволяют...

Обменявшись неожиданно пристальным взглядом, как сквозь стекло, женщины так же неожиданно прощаются за руку и расстаются.

«Она меня ненавидит, - думает Табита. - Стала совсем уж тупая, и подлая, и злопамятная. Она меня убить готова».

Она не остереглась, и удар пришелся в сердце. Стиснув зубы, спешит она по людным улицам с одной мыслью: «Все они меня ненавидят, все эти Гарри и Эдит. Все бы рады были, если б я оказалась на панели».

Ей страшно. Скорее домой, в детскую - убедиться, что Джонни там и по-прежнему любит ее, потому что она его мать и ему дела нет до ее положения в обществе.

Она принесла ему игрушек, сластей, и он бросается ей на шею. Но эта любовь, которой она так дорожит, еще усиливает ее страх. Что ждет его в мире, населенном такими, как Гарри и Эдит?

Даже Мэнклоу поражен тем, с какой энергией она принимается готовить триумфальный, сенсационный номер «Бэнксайда», который выйдет по окончании войны. А она и вправду больше чем когда-либо негодует на моральное разложение общества. «Во всем лицемерие, ограниченность, подлость».

Старая королева умерла, и даже Стордж готов поверить, что близятся великие перемены. Огромное влияние венценосной вдовы, подобное осеннему небу над городом - плотному, тяжелому, кажущемуся золотым сквозь слой старой пыли, - в полной мере осознано только теперь, когда ее не стало.

36

Этот новый, особенно смелый номер «Бэнксайда», специально приуроченный к началу новой, революционной эры, выходит в свет в июне 1901 года, когда война еще не кончилась, но победа уже несомненна. И ожидаемый триумф оборачивается провалом. Журнал почти не покупают, никто не уделяет ему внимания.

Ибо хотя многими предсказанная бурная реакция против всего викторианского, всего довоенного действительно наступила, но ощущается она в сфере политики, а не морали. И нового в ней не столько теория, сколько практика. Она выливается в невиданно радикальные, насильственные формы.

Мир, как всегда бывает, начинается с войны штатских, не желающих уступить всю славу военным. Заря нового века оглашается боевыми кличами дикарей. И новые партийные варвары, понимающие политику как войну первобытных племен, с презрением истых дикарей взирают на остатки поверженной цивилизации. Для них викторианское искусство и литература всего лишь кучи мусора, примечательные разве что своими несуразно большими размерами. Патер, Уайльд, Бердслей и «Желтая книга» не более чем клочки бумаги и тряпок от кукольного театра, брошенные в грязи посреди разоренной ярмарочной площади.

- Единственный выход - политика, - объявляет Мэнклоу и предлагает напечатать роман Уэллса. Но Стордж и слышать не хочет об Уэллсе, он физически не выносит его стиль. И он возражает: - У нас не политическое обозрение.

- Без читателей у нас не будет никакого обозрения.

Но Сторджа не так-то легко сдвинуть с его позиции. В шестьдесят лет он никуда не желает сдвигаться - он сменил достаточно увлечений, хватит.

На этот раз журнал спасает Табита. Когда Стордж заявляет, что так или иначе убытки, понесенные им в связи с заключением мира и падением цен, исключают для него возможность тратить на журнал еще и еще тысячи, она подает гениальную мысль - пригласить в компаньоны Ринча. - Он, я думаю, с радостью вошел бы в долю. Он всегда мечтал что-нибудь издавать. И он миллионер, как все эти банкиры-квакеры.

- Ринч? К Ринчу обращаться нет смысла. У него пуританские взгляды.

Банкир и в самом деле упирается. Он требует права вето на все поступающие рукописи. Возражает против Доби. Лишь дерзко вторгнувшись в его служебный кабинет, Табите удается уговорить его побывать на Вест-стрит и просмотреть корректуру ближайшего номера.

Ринч - очень худой и высокий, с профессорской повадкой, он, возможно, и стал бы профессором, не достанься ему в наследство банк. Он бродит по комнате, поглядывая на Табиту сквозь очки туманным и чуть тревожным взглядом, и тихо вопрошает: - Но зачем Доби понадобилась здесь кровь и почему успех представлен у него в образе Иуды?

Табита принарядилась для этого важного случая. Щеки ее порозовели, глаза блестят, что очень ее красит. И придает ей смелости.

- О, мистер Ринч, но это же из Библии. Помните то место, где Иуда удавился, как «он низринулся и расселось чрево его»?

Ринч, глядя на Табиту, как лошадь, испугавшаяся какого-то незнакомого яркого предмета, замечает: - Вот видите, и тут кровь, - а затем продолжает свою мысль: - Я не совсем понимаю...

- Вампир молодости, - объясняет Стордж.

- Так, так. - Ринч морщит брови и с весьма недоверчивым видом обдумывает эту концепцию.

- О, мистер Ринч, - говорит Табита, замирая, - мистер Доби, конечно, труден для понимания, но не кажется ли вам... - она взывает к нему как к знатоку, - что это объясняется его самобытностью?

Табита уже раз сто задавала этот вопрос критикам и меценатам. Где она его подслушала - она и сама не знает и никогда в него не вдумывалась. Вероятно, она его и не понимает. Но действует он безотказно, особенно магическое слово «самобытный», и она уверенно пускает его в ход. И сейчас она с радостью отмечает, что морщины на лбу у Ринча слегка разгладились. Значит, подействовало.

- Да, уж самобытен он безусловно.

- И в конце концов, - воркует Табита, пуская в ход еще один испытанный прием, - ведь у таланта свои законы.

- Да, да, разумеется.

- Вам не кажется, мистер Ринч, что талант должен быть свободен?

И Стордж подхватывает второе магическое слово: - Он требует свободы.

- О, еще бы. - Протестантская душа Ринча в этой чуждой ему обстановке почти зримо проникается новой религиозной доктриной.

И теперь требуется всего каких-нибудь двадцать минут, чтобы довести дело до конца. Его убедили, что, поддерживая Доби, пусть лично ему неприятного, он служит делу свободы и выполняет волю провидения. В нашем сложном мире он хотя бы пытается поступить как должно. Он ставит лишь одно условие - отставить Буля. - Вы уж не взыщите, но ваш Буль - отпетый похабник и богохульник. Влияние его просто тлетворно.

Стордж возмущен до глубины души. - Один из крупнейших поэтов нашего времени!

И тут, когда переговоры между двумя идеалистами, казалось бы, вот-вот зайдут в тупик, практичная Табита напоминает, что проблему Буля можно и не решать, если сам Буль не появится больше на сцене. Эти слова кладут конец спорам. Ринч берет на себя три восьмых всех расходов, оговорив лишь еще одну мелочь - чтобы его имя на журнале не значилось. Он не жаждет рекламы и к тому же не хочет оскорбить чувства своих собратьев, обнаружив перед ними свое пристрастие к современному искусству и литературе.

37

За этот дипломатический успех Табиту венчают лаврами. Она и сама чувствует, что одержана крупная победа. С жаром берется она за подготовку нового номера, то есть за свое нескончаемое занятие - примирять и подбадривать. И номер уже подготовлен к печати, когда однажды, возвратившись с Джонни ил музея Науки и техники, она застает в квартире большую группу взволнованных людей. Здесь не только Стордж, но и Джобсон, Дьюпарк, мисс Пуллен, еще три пожилые дамы, врач и няня.

Сторджа не узнать. На щеках у него румянец, глаза сияют, ходит на цыпочках, пружинистым шагом.