Все это так необычно: он вместе с другими арестантами ест на террасе, сидя на корточках, и разговаривает с парнем, которого завтра расстреляют; повсюду вертятся флюгеры, а на башнях часовые с автоматами. Похоже на приключенческий фильм — вокруг раскинулся сад с черными тенями, отбрасываемыми силуэтами араукарий. Пин даже забыл, как его били в комендатуре: он не уверен, что все это ему не снится.

Тюремщики ставят Пина в шеренгу арестантов, чтобы развести всех по камерам.

— Ты в какой камере? — спрашивает Пина Красный Волк.

— Не знаю, куда они меня сунут, — отвечает Пин. — Я тут никогда еще не бывал.

— Мне надо бы знать, где ты находишься, — говорит Красный Волк.

— Зачем?

— После узнаешь.

Пин страшно злится на тех, кто то и дело твердит ему: потом узнаешь!

Вдруг ему начинает казаться, что в шеренге арестантов он видит знакомое лицо, очень знакомое.

— Скажи, Красный Волк, ты не знаешь вон того впереди — худющего, что едва ноги волочит?

— Обычный уголовник. Не обращай на него внимания. На уголовников не следует опираться.

— Почему? Я его знаю!

— Это пролетариат, лишенный классового сознания, — говорит Красный Волк.

IV

— Пьетромагро!

— Пин!

Надзиратель довел Пина до его камеры. Едва он открыл дверь, как Пин вскрикнул от удивления. На террасе он не ошибся: еле плетущийся арестант действительно был Пьетромагро.

— Ты его знаешь? — спрашивает тюремщик.

— Черт возьми! Еще бы мне его не знать! Это же мой хозяин! — восклицает Пин.

— Вот и прекрасно. Теперь тут вся ваша лавочка, — бросает тюремщик и запирает дверь.

Пьетромагро в тюрьме всего несколько месяцев, но когда Пин смотрит на него, ему кажется, будто прошли годы. От Пьетромагро остались кожа да кости. Желтая кожа висит на его шее дряблыми складками и покрыта колючей щетиной. Он сидит в углу камеры на клочке соломы, по бокам у него болтаются не руки, а палки. Увидев Пина, Пьетромагро встает. Обычно отношения между Пином и его хозяином всегда ограничивались бранью и тумаками. Но теперь, встретив хозяина здесь и в таком жалком виде, Пин рад и растроган.

Пьетромагро даже разговаривает теперь совсем по-другому:

— Пин! Ты тоже здесь, Пин!

Он говорит хриплым, жалобным голосом и совсем не ругается. Видно, что он тоже рад встрече. Он берет Пина за руки, но вовсе не для того, чтобы, как обычно, вывернуть их за спину. Глаза Пьетромагро обведены желтыми кругами.

— Я болен, Пин, — говорит он. — Я очень болен. Эти ублюдки не хотят меня отправить в больницу. Здесь теперь ничего не поймешь. Тут сейчас одни политические. Не сегодня завтра меня тоже примут за политического и поставят к стенке.

— Меня они избили, — говорит Пин и показывает кровоподтеки.

— Значит, ты политический, — заключает Пьетромагро.

— Да, да, — говорит Пин, — политический.

Пьетромагро задумывается.

— Ясно, что политический. Я, как увидал тебя здесь, сразу подумал, что теперь ты пошел болтаться по тюрьмам. Стоит кому-нибудь угодить в тюрьму — и крышка, потом ему уже не выбраться: сколько бы его ни выпускали на волю, он все равно угодит обратно. Конечно, если ты политический, дело другое. Знаешь, кабы я понял это раньше, я бы тоже смолоду пошел в политические. От обычных преступлений нет никакого прока. Кто тащит помаленьку, идет на каторгу, а кто гребет миллионы, у того дворцы и виллы. За политические преступления тоже попадаешь на каторгу. От каторги все равно не отвертишься. Но у политических есть хотя бы надежда, что когда-нибудь мир станет лучше, что в нем не будет тюрем. Это мне растолковал один политический, с которым я сидел в тюрьме много лет назад. У него была черная борода, и потом он умер. Я знал уголовников, я знал спекулянтов, я знал валютчиков, я знал разных людей, но таких замечательных парней, как политические, не встречал никогда.

Пин не понимает как следует смысла всей этой речи, но ему жаль Пьетромагро, и он притих, глядя, как на шее хозяина дергается жила.

— Понимаешь, я болен и не могу мочиться. Мне бы в больницу, а я вот сижу на голой земле. У меня в жилах течет уже не кровь, а желтая моча. И я не могу больше пить вино, а мне ужасно хочется напиться, да так, чтобы неделю лыка не вязать. Знаешь, Пин, уголовный кодекс составлен неправильно. В нем написано, чего в жизни делать нельзя: воровать, убивать, скупать краденое, присваивать чужое, — но не написано, что тебе делать вместо этого, когда ты оказываешься в трудных обстоятельствах. Ты меня слушаешь, Пин?

Пин смотрит на его пожелтевшее лицо, заросшее густой щетиной, и ощущает на своем лице его тяжелое дыхание.

— Пин, я скоро помру. Ты должен дать мне одну клятву. Поклянись, что исполнишь, что я тебе скажу. Говори: клянусь, всю свою жизнь буду бороться за то, чтобы не было тюрем и чтобы переделали уголовный кодекс. Ну, говори же: клянусь.

— Клянусь, — говорит Пин.

— Ты не забудешь этого, Пин?

— Не забуду, Пьетромагро, — обещает Пин.

— А теперь помоги мне искать вшей, — говорит Пьетромагро. — Я совсем завшивел. Ты умеешь давить вшей?

— Умею, — говорит Пин.

Пьетромагро заглядывает внутрь рубахи и протягивает Пину подол.

— Смотри получше в швах, — советует он.

Выбирать вшей вместе с Пьетромагро не больно весело, но Пину жалко хозяина. Ведь жилы его наполнены желтой мочой и жить ему, вероятно, осталось самую малость.

— А мастерская? Как дела в мастерской? — спрашивает Пьетромагро.

Ни хозяин, ни подмастерье никогда не отличались трудолюбием, но сейчас они заводят разговор о работе, оставшейся недоделанной, о ценах на кожу и дратву, о том, кто же починит обувь соседям, если их обоих упрятали за решетку. Сидя на соломе в углу камеры и давя вшей, они говорят о подметках, о швах на ботинках, о сапожных гвоздиках и впервые в жизни не клянут свое ремесло.

— Послушай-ка, Пьетромагро, — говорит Пин, — а почему бы нам не устроить сапожную мастерскую в тюрьме? Стали бы чинить сапоги арестантам. А?

Пьетромагро над этим никогда не задумывался. Прежде он охотно отправлялся в тюрьму, потому что в тюрьме можно жить, ничего не делая. Но теперь предложение Пина ему вроде бы по душе. Может, если у него будет работа, болезнь от него отступится.

— Можно попробовать подать прошение. А ты согласился бы?

Да, Пин согласился бы. Такая работа была бы чем-то новым, придуманным ими самими. Она была бы чем-то вроде игры. И сидеть в тюрьме стало бы не так противно. Он сидел бы вместе с Пьетромагро, который бы его больше не бил, и пел бы песни — арестантам и надзирателям.

Как раз в эту минуту надзиратель открывает дверь, за ней — Красный Волк. Он показывает на Пина и говорит:

— Да, это тот самый парнишка, о котором я говорил.

Тогда тюремщик вызывает Пина в коридор и запирает камеру, где остается один Пьетромагро. Пин не понимает, чего они от него хотят.

— Пошли, — говорит Красный Волк. — Ты подсобишь мне вынести мусорный бак.

В коридоре неподалеку действительно стоит железный бак, доверху наполненный отбросами. Пин думает, что это жестоко — ставить зверски избитого Красного Волка на тяжелые работы, и что заставлять его, ребенка, помогать ему — тоже жестоко. Бак такой высокий, что достает Красному Волку до самой груди. И до того тяжелый, что его едва удается сдвинуть с места. Пока они к нему прилаживаются, Красный Волк шепчет Пину в самое ухо:

— Не дрейфь, это удобный случай. — А затем говорит громко: — Я искал тебя по всем камерам, мне требуется твоя помощь.

Вот здорово! Пин и мечтать не смел о такой удаче. Правда, Пин быстро приноравливается к новой обстановке, и тюрьма тоже имеет свои хорошие стороны. Пожалуй, он не прочь бы посидеть тут немного, а затем — почему бы и нет! — можно и удрать вместе с Красным Волком. Но чтобы так сразу…

— Сам справлюсь, — говорит Красный Волк надзирателям, которые помогают ему взвалить бак на спину. — Пусть только мальчик поддерживает бак сзади, чтобы он не грохнулся.