Я пошел по тропинке. Во всю ширину раскинувшихся по обе стороны полянок, на высоте человеческого роста были натянуты веревки, и на этих веревках непрерывными рядами висели простыни и пододеяльники всего города, еще сырые и бесформенные, неотличимо одинаковые, все в мелких морщинках, которые образовывались на материи от теплых лучей солнца. Вокруг, куда ни глянь, тянулись длинные белые коридоры белья. (Некоторые поляны были голыми, но их тоже разлиновывали параллельные нити веревок, и от этого они казались виноградниками, лишенными лоз.)
Я бродил между полями, белевшими развешанным бельем, как вдруг меня заставил обернуться взрыв смеха. На берегу одного из каналов, у запруды, возвышался настил, и оттуда, высоко над моей головой, выглядывали красные лица прачек — молодых девушек и толстых старух в платках, там раздавался смех, звенели голоса, пестрели разноцветные платья, мелькали закатанные выше локтей рукава, прыгали груди под кофточками у молодых, в хлопьях мыльной пены ходили взад и вперед округлые руки, ловко подхватывались на согнутые локти скрученные жгуты отжатого белья. Тут и там среди вереницы женщин мужчины в соломенных шляпах выгружали из корзин белье, складывая его отдельными кучами, или наравне с прачками орудовали квадратными кусками марсельского мыла и били деревянными вальками.
Теперь я увидел все, что хотел видеть. Что мне было сказать и к чему соваться не в свое дело? Я пошел назад. По краю дороги торчали жиденькие пучки травы, и я старался ступать по ней, чтобы не запылить ботинок и быть подальше от проезжавших грузовиков. Я провожал глазами ручейки проточной воды, которые мелькали между лугами, живыми изгородями и тополями, глядел на низкие строения с вывеской: «Паровая прачечная. Прачечный кооператив Барка Бертулла», на лужайки, по которым, словно во время сбора винограда, ходили женщины с корзинами и снимали с веревок высохшее белье, на озаренную солнцем деревенскую зелень, проглядывавшую между белыми рядами простынь, и на воду, что сбегала вниз, вздуваясь голубоватыми пузырями. Это было не бог весть что, но мне, не искавшему ничего, кроме образов, которые запечатлелись бы у меня в глазах, довольно было и этого.
―
ПО ПУТИ В ШТАБ―
(рассказ, перевод А. Короткова)
Лес был редкий, почти совсем выгоревший, серый от обгорелых стволов, ржавый от сухой хвои. Петляя между деревьями, шли под уклон двое. Один вооруженный, другой без оружия.
— В штаб, — говорил тот, что был вооружен. — Мы идем в штаб. Примерно через полчасика доберемся.
— А потом?
— Что потом?
— Я говорю, потом-то меня отпустят? — пояснил безоружный.
Когда провожатый отвечал ему, он вслушивался в каждое слово, в каждый звук, словно желая уловить в его голосе нотку фальши.
— Конечно, отпустят, — ответил вооруженный. — Я передам документы в батальон, там отметят в списках, и можете отправляться домой.
Безоружный покачал головой. Он был пессимистом.
— О! Это долгая история, ясное дело, долгая, — сказал он, как видно, только для того, чтобы заставить собеседника еще раз повторить: «Да нет же, вас сразу отпустят, вот увидите». — А я-то рассчитывал, — продолжал безоружный, — я-то рассчитывал к вечеру уже дома быть. Видно, надо набраться терпения…
— Поспеете! Говорю вам, поспеете, — убежденно проговорил вооруженный. — Составить протокол — дело недолгое. Составят и сейчас же отпустят. Самое главное, чтобы вас вычеркнули из списка осведомителей.
— А у вас есть список осведомителей?
— Конечно, есть. Все до единого доносчики на учете. И мы их одного за другим вылавливаем.
— И что же, там и мое имя стоит?
— В том-то и дело! Ваше имя там тоже значилось. Теперь самое главное, чтобы вас вычеркнули, иначе наверняка еще раз задержат.
— А! Ну, в таком случае мне и вправду нужно сходить в штаб. Я им там все объясню…
— Для этого мы и идем. Надо, чтобы они сами посмотрели, проверили.
— Но теперь-то, — перебил его безоружный, — теперь-то вы знаете, что я на вашей стороне и никаким доносчиком никогда не был?
— Ну, конечно. Теперь знаем. Теперь вам нечего беспокоиться.
Безоружный кивнул головой и огляделся по сторонам. Они шли по большой поляне, заваленной сушняком. Кое-где торчали тощие, убитые огнем сосны и лиственницы. Одно время они было сбились с тропинки, но вскоре снова нашли ее. Казалось, они бредут через лес наугад, блуждая между редкими стволами сосен. Безоружный не узнавал этих мест: вечер подступал вместе с узкими языками тумана, и лес внизу казался гуще в наступивших сумерках.
Когда они сходили с тропинки, он беспокойно оглядывался. Один раз, решив, что его провожатый начал плутать, он попробовал свернуть правее, где, по его мнению, должна была проходить тропинка, и тот, как бы невзначай, тоже пошел направо. Но если безоружный снова покорно следовал за своим провожатым, тот шел вправо или влево в зависимости от того, где легче было идти.
Наконец он решился и спросил напрямик:
— Да где же он, наконец, этот ваш штаб?
— А там, куда мы идем, — ответил вооруженный. — Скоро сами увидите где.
— Но хотя бы в каком он месте, в каком примерно районе?
— Как вам сказать? — отозвался вооруженный. — Командование ведь не сообщает, что находится в таком-то месте, в таком-то районе. Ну, а где командование, там и штаб. Понятно?
Да, безоружному было понятно. Он был не дурак. Но он все-таки спросил:
— И что же, туда и дороги никакой нет?
— Дорога? — ответил его провожатый. — Дороги всегда куда-нибудь ведут. Сами знаете, к штабу по дорогам не ходят.
Да, безоружный это знал, он был не дурак, он был человек хитрый. Поэтому он спросил:
— И часто вам приходится ходить в штаб?
— Частенько, — ответил вооруженный. — Да, часто хожу.
Он был мрачен и все время смотрел куда-то в сторону. Местность он знал плохо. Порой казалось, что он сбился с пути, но все-таки продолжал шагать, словно ничего не случилось.
— А что, вы сегодня в наряде, что вас со мной послали? — спросил безоружный, впиваясь взглядом в своего провожатого.
— Такая у меня должность, положено вас сопровождать. Всех, кому нужно в штаб, я отвожу.
— Значит, вы вроде посыльного?
— Вот, вот, — подтвердил вооруженный, — именно посыльный.
«Странный посыльный, — подумал про себя безоружный, — даже дороги не знает. А может, он сейчас просто не хочет идти по дороге, чтобы я не узнал, где у них штаб? Может, они мне просто не доверяют?»
Да, если ему все еще не доверяют, это дурной знак. Безоружный упорно думал об этом. Правда, этот дурной знак еще не отнимал у него уверенности в том, что его и на самом деле ведут в штаб, а потом отпустят. Но ведь, кроме этого дурного знака, были и другие, куда более дурные: лес, который становился все гуще и которому не было конца, тишина, мрачный вид вооруженного человека.
— А секретаря вы тоже в штаб отводили? А братьев с мельницы? А учительницу?
Он выпалил эти вопросы единым духом, не задумываясь, потому что от ответа на них зависело все. И секретаря районной секции фашистов, и братьев с мельницы, и учительницу тоже в свое время увели из деревни. С тех пор их больше не видели, и никто не знал, что с ними сталось.
— Секретарь был фашистом, — ответил вооруженный, — братья служили в фашистских отрядах, а учительница была во вспомогательном.
— Я это просто так спросил, — спохватился безоружный. — Не вернулись они, ну вот я и спросил…
— Вот и я тоже говорю, — словно настаивая на чем-то, сказал вооруженный. — Они сами по себе, а вы сами по себе. Чего же тут сравнивать?
— Ясное дело, — согласился безоружный, — какое уж тут сравнение. А о них я просто так спросил, из любопытства.
Безоружный был самоуверен, чересчур самоуверен. Ведь он был самым хитрым человеком во всей деревне, с ним не так легко сыграть такую штуку. Вот, например, другие, тот же секретарь или учительница, не вернулись, а он вернется. «Я великий камарад, — скажет он фельдфебелю. — Партизаны мне капут не сделать. Я сделать капут всем партизанам». И фельдфебель, наверно, будет громко смеяться.