Но мертвый лес казался бесконечным, и постепенно мысли безоружного, словно поляну в густом бору, тесно обступили неизвестность и мрак.

— Я, правда, ничего толком не знаю ни о секретаре, ни об остальных. — продолжал вооруженный. — Я ведь всего-навсего посыльный.

— Но в штабе-то знают, — не сдавался безоружный.

— Это верно. Вы лучше спросите в штабе. Там знают.

Смеркалось. Теперь нужно было идти осторожно, внимательно смотреть под ноги, чтобы не спотыкаться о камни, скрывавшиеся в густых зарослях, по которым они пробирались. А еще внимательнее приходилось следить за мыслями, следить, чтобы они не метались в непроглядном мраке неизвестности, стараться не потерять голову от страха.

Конечно, если бы его считали доносчиком, то ему не позволили бы вот так бродить по лесу в сопровождении одного-единственного человека, который к тому же, по-видимому, и не думает присматривать за ним. Ведь он сможет сбежать от него, когда пожелает. А в самом деле, что тот сделает, если он попытается убежать?

Пробираясь между деревьями, безоружный попробовал обогнать своего провожатого, сворачивал в одну сторону, когда тот шел в другую, но вооруженный словно не замечал этого и как ни в чем не бывало продолжал идти своей дорогой. Так они спускались по редколесью, уже на изрядном расстоянии друг от друга; временами вооруженный совсем исчезал за сухими стволами и зарослями кустарника, и безоружный терял его из виду. Однако через некоторое время он снова появлялся наверху, по-прежнему словно не обращая внимания на безоружного, но упорно держась сзади, немного поодаль.

До сих пор безоружный думал так: «Если меня сегодня отпустят, то в другой раз уже не поймают». Теперь же у него вдруг мелькнула другая мысль: «Если мне удастся удрать от него, тогда держись…» И он сразу представил себе немцев: немцев, шагающих колоннами, немцев на грузовиках и в бронемашинах — зрелище, сулящее смерть сотням людей и благополучие ему, хитрому человеку, которого никому не удалось обвести вокруг пальца.

Они миновали гарь и заросли и вошли в густой зеленый лес, не тронутый пожаром. Теперь под ногами у них лежал толстый слой сухой хвои. Вооруженный остался где-то позади, возможно, пошел другой дорогой. Опасливо оглядевшись и не проронив ни звука, безоружный прибавил шагу. Вскоре он уже несся по кручам между соснами, забираясь все дальше в чащу. Он убегал. Теперь он ясно осознал это и замер от страха. Но в ту же минуту понял, что все равно ушел уже слишком далеко, что тот, кто вел его, конечно, заметил уже его желание убежать и, вероятно, бежит следом. Да, у него оставался только один выход — бежать дальше: беда, если он попадется на мушку вооруженному теперь, когда стал беглецом.

Сзади послышались шаги. Он оглянулся: в нескольких метрах от него все так же спокойно, невозмутимо шел вооруженный. Ружье он держал в руке.

— Отсюда можно уже напрямик, — сказал он.

И все стало, как раньше. Та же полная неизвестность: то ли все плохо, то ли хорошо; хорошо или плохо, что лес, вместо того чтобы кончиться, стал еще гуще, что этот человек ни слова ему не сказал, хотя видел, что он чуть не убежал.

— Кончится когда-нибудь этот лес? — спросил он.

— Минуем холм и будем на месте, — ответил вооруженный. — Крепитесь, сегодня ночью будете дома.

— Значит, меня и вправду отпустят домой? Я хочу сказать, не захотят ли меня, например, оставить как заложника?

— Что мы, немцы, что ли, чтобы заложников оставлять? Самое большее, отберут у вас башмаки — вот и весь залог. Потому что все мы разутые ходим.

В ответ безоружный принялся ворчать, будто и в самом деле опасался только за сохранность своих башмаков. Но в глубине души он ликовал: ведь каждая подробность, касающаяся того, что ожидало его впереди, хорошего или плохого, возвращала ему уверенность.

— Слушайте, — проговорил, наконец, вооруженный, — раз уж вы так о них печетесь, о своих башмаках, сделаем вот что: вы сейчас наденете мои башмаки и в них появитесь в штабе, ведь мои-то совсем развалились и на них никто не позарится. А я надену ваши. А когда мы пойдем обратно, я вам их отдам.

Теперь ребенок и тот бы понял, что это за история с башмаками. Просто вооруженному понравились его башмаки. Ну что же, безоружный отдаст ему все, что тот пожелает. Он не дурак и будет только рад, если удастся так дешево отделаться. «Я великий камарад, — скажет он фельдфебелю. — Я отдать им свои башмаки, а они меня отпускать!» И, может быть, фельдфебель подарит ему пару таких сапог, в каких ходят немецкие солдаты.

— Значит, вы никого у себя не держите — ни заложников, ни пленных? И секретаря и остальных тоже, значит, не задерживали?

— Секретарь выдал троих наших товарищей, братья с мельницы участвовали в облавах, а учительница спала с немцами.

Безоружный остановился.

— Но вы же не думаете, что я тоже доносчик? И не завели же вы меня сюда, чтобы убить? — проговорил безоружный, останавливаясь, и зубы его слегка приоткрылись, словно в улыбке.

— Если бы мы считали вас доносчиком, — ответил вооруженный, — то я бы не ждал столько времени, чтобы сделать вот так, — и он щелкнул предохранителем, — и вот так, — закончил он, наставив винтовку ему в спину и сделав вид, что готов выстрелить.

«А ведь не стреляет», — подумал доносчик.

Однако тот, что был вооружен, не опускал оружия, а все сильнее и сильнее давил на спусковой крючок.

«Залпами, залпами огонь», — успел подумать осведомитель. И когда он почувствовал, что в спину ему словно ударили огненным кулаком, в его мозгу промелькнула еще одна мысль: «Он думает, что убил меня, а я жив».

Он упал ничком, и последнее, что ему удалось увидеть, были ноги в его башмаках, которые перешагнули через него.

В лесной чащобе остался труп со ртом, набитым хвоей. Через два часа он был уже весь черный от муравьев.