— Козимо ди Рондо, вольный каменщик, принятый в братство!
Двое других испанцев тоже представились с легким поклоном:
— Дон Калисто!
— Дон Фульхенсио!
— Вы тоже иезуиты?
– ЎNosotros tambien![91]
— Разве ваш орден не был недавно распущен по приказу Папы?
— Но не для того, чтобы оставить в покое подобных вам еретиков и вольнодумцев, — сказал дон Сульписио, обнажая шпагу.
Это были испанские иезуиты, которые после роспуска их ордена предприняли новый поход, пытаясь повсюду создать вооруженное ополчение, чтобы бороться с новыми идеями и теизмом. Козимо тоже взялся за шпагу. Вокруг собралось много народу.
— Соблаговолите сойти вниз, если вы хотите сразиться со мной caballerosamente![92] — воскликнул дон Сульписио.
Чуть поодаль начиналась роща ореховых деревьев. Было время сбора плодов, и крестьяне развесили между деревьями полотнища, чтобы собирать в них сбитые палкой орехи. Козимо добежал до одного из деревьев, прыгнул на полотно и сразу же выпрямился, напружинив ноги, скользившие по гладкой ткани этого своеобразного огромного гамака.
— Поднимитесь немного вы, дон Сульписио, потому что я и так спустился ниже, чем это в моих правилах! — И обнажил шпагу.
Иезуит вскочил на туго натянутое полотнище. Ткань все время проваливалась под их тяжестью, грозя заключить дуэлянтов в мешок; обоим трудно было удерживать равновесие, но их ненависть была столь велика, что противникам удалось скрестить шпаги.
— Во славу Всевышнего!
— Во славу Великого творца Вселенной!
Они обменялись первыми ударами.
— Раньше чем моя шпага вонзится вам в брюхо, поведайте мне о судьбе сеньориты Урсулы, — сказал Козимо.
— Она умерла в монастыре.
Козимо это известие явно привело в замешательство, хотя думаю, что дон Сульписио все выдумал; бывший иезуит воспользовался минутной растерянностью Козимо, чтобы нанести вероломный удар. Сделав ложный выпад, он разрубил узел, которым полотнище было привязано к ветвям на стороне Козимо. Брат наверняка свалился бы на землю, если бы одним стремительным прыжком не перескочил на другую сторону и не уцепился за край полотнища. Когда он прыгнул, его шпага, несмотря на ряд парирующих маневров дона Сульписио, вонзилась врагу прямо в живот. Дон Сульписио выронил из рук оружие, согнулся, соскользнул вниз по обвисшей простыне и свалился на землю там, где сам перерезал веревку. Козимо мгновенно вскарабкался на дерево.
Два других бывших иезуита, подхватив тело своего раненого или убитого (это так и осталось неизвестным) собрата, умчались прочь и больше у нас не показывались.
Вокруг окровавленной простыни столпились люди. С того дня мой брат повсюду прослыл франкмасоном.
Таинственность, окутывавшая деятельность братства, не позволила мне узнать больше. Когда я, как уже упоминал, тоже вступил в тайное сообщество, то о Козимо говорили как о давнем масоне, отношения которого с ложей были, правда, не совсем ясны: одни называли его «нерадивым братом», другие — еретиком, принявшим иной обряд, третьи даже отступником, но все неизменно с глубоким уважением вспоминали о его прежней деятельности. Не исключено даже, что именно он был легендарный мастер Дятел-каменщик, которому приписывали основание ложи «Восток Омброзы»; к тому же описание изначально принятого этой ложей ритуала говорит о явном влиянии брата — достаточно сказать, что неофитам завязывали глаза, поднимали на вершину дерева и оттуда спускали на веревках.
Первые собрания франкмасонов происходили у нас ночью в лесу. Так что участие в них Козимо было более чем оправданно, независимо от того, он ли получил от своих заграничных корреспондентов издания с масонскими уставами и основал в Омброзе ложу, или же кто-то иной, приняв посвящение во Франции либо в Англии, ввел масонские обряды у нас. Не исключено, что масонская ложа существовала в Омброзе уже давно, но Козимо о ней не знал, пока однажды ночью, бродя по лесу, не увидел на освещенной факелами просеке сборище людей в странных одеждах, державших в руках какие-то странные орудия, и не остановился послушать; не утерпев, он, видимо, вмешался, посеяв всеобщую растерянность одним из своих неожиданных афоризмов, к примеру таким: «Коль ты воздвигаешь стену, подумай о том, что останется снаружи». Эту фразу я слышал от него не раз, как и другие, столь же загадочные, и масоны, признав его высокую ученость, приняли брата в ложу, возложив на него особые поручения и введя, по его предложению, целый ряд новых обрядов и символов.
Как бы то ни было, все время, пока мой брат был связан с масонской ложей под открытым небом (называю ее так, чтобы отличить от ложи, собиравшейся впоследствии в одном из домов), набор ритуальных предметов был весьма богат и включал в себя телескопы, сов, сосновые шишки, гидравлические насосы, грибы, картезианских водолазов, паутину, Пифагоровы таблицы. В большом количестве были представлены и черепа, причем не только человеческие, но и коровьи, волчьи, орлиные. Сюда же входили и лопатки каменщика, ватерпасы и компасы, составлявшие неотъемлемую часть обычной масонской литургии. Все это в те времена можно бьшо видеть на ветвях в самых причудливых сочетаниях и приписывалось безумию брата. Лишь немногие намекали, что теперь эти ребусы имели куда более серьезный смысл; впрочем, так и не удалось провести четкую грань между прежними и новыми наборами предметов, и нельзя бьшо с уверенностью утверждать, что с самого начала это не были сокровенные знаки какого-нибудь тайного общества.
Ведь Козимо еще задолго до возникновения в Омброзе масонской ложи входил в состав множества ремесленных объединений, или братств, как, например, братства св. Криспина, созданного сапожниками, или союзов «Добродетельных бочаров», «Праведных оружейников», «Совестливых шапочников». Изготовляя все необходимое своими руками, брат знал самые различные ремесла и мог гордиться принадлежностью к многим корпорациям, которые были только рады случаю принять в свои ряды отпрыска столь знатного семейства, человека столь необычного таланта и испытанного бескорыстия.
Каким образом неизменное стремление Козимо жить в людском содружестве сочеталось в нем с постоянным желанием отдалиться от общества — осталось для меня загадкой. Это была одна из главных его странностей. Я бы сказал, что чем непреклоннее была его решимость не покидать своего убежища в чаще ветвей, тем сильнее ощущал он потребность во все новых связях с людьми.
Хотя время от времени он со всем рвением и пылом принимался за создание нового братства, тщательно вырабатывая его устав, цели, отбирая людей наиболее способных к тому или другому делу, собратья Козимо никогда не знали, до каких пределов они могут рассчитывать на него, где они смогут его встретить и когда он, внезапно повинуясь инстинкту вольной птицы, вновь станет неуловим. Если попытаться свести к единой причине эти противоречивые порывы, то можно предположить, что Козимо одинаково не принимал ни одной из существовавших тогда форм человеческого общежития и потому избегал их и упорно пытался создать новые; но ни одну из них он не счел достаточно справедливой и отличной от прежних, чем и объясняются его постоянные возвращения к лесному одиночеству.
Его влекли мечты о всемирном братстве. Всякий раз, когда он старался объединить людей — будь то дружины, созданные с определенной целью, скажем, для борьбы с лесными пожарами или с волками, будь то ремесленные корпорации вроде «Искусных точильщиков» или же «Просвещенных дубильщиков кож», — ему всегда удавалось собрать своих соратников ночью в лесу, вокруг дерева, с которого он держал речь, и в этой обстановке, где царил заговорщический, сектантский, еретический дух, разговор очень быстро и легко от частностей переходил к общим вопросам и от обычных правил ремесла — к проекту установления Всемирной республики свободных, равноправных и справедливых граждан.