На финской из Липницы побывал Лександра Шалай, но вскорости, как только мир заключили, вернулся. Прихрамывать стал на левую ногу. Он всегда был форсун и задавака, а теперь вон как важно расхаживал по селу в гимнастерке, новых диагоналевых галифе. Оно-то и была на то причина: человек вернулся о т т у д а, своими глазами видел и знает, что к чему. И ранение получил.
— Коли что такое случится, подотрем им сопатку! — убежденно говорил Лександра, когда мужики сбивались в гурт и заводили речь о том, что творится на свете. «Им» — имелось в виду врагам. Конкретно он не называл, кто они — ими могли быть и немцы, и еще кто-нибудь из тех же фашистов. Мужчины курили, кивали головами: всем хотелось верить, что так оно и будет: если что — так по сопатке!
— Ну вот ты, Лександра, говоришь: «Коли случится…» — не смолчал однажды Стась Мостовский. Разговор происходил возле кузни, и кто сидел на мельничном жернове, кто на грядках свезенных на ремонт телег. — А если и вправду случится, то с кем? Ты всех нас ближе был к войне.
— Куда уж ближе… Нога и теперь никак не разойдется, — ответил Лександра. Ему понравилось, что этот задавака Мостовский как будто начал смотреть на жизнь по-человечески. — А случится, то, по моему понятию, потенциально нам придется воевать с немцами.
— Как это — потенциально? — присвистнул Стась. — Ты что, газет не читаешь? Не знаешь, что у нас говорят про немцев?
— Читаю и думаю, — вспылил Лександра. — Потенциально — потому что фашисты наш первейший враг. А где этот враг сидит?
— Всюду сидит, куда ни кинь.
— Всюду-то всюду, а в Германии в особенности, во что я тебе скажу.
— Ну, если так, то нам туго придется.
— Почему это туго? — Лександра даже соскочил с грядки телеги.
— А потому, что сила у них большая, техника…
— Ты во что… сила. На силу тоже есть сила… Думаешь, у него, Маннергейма, не было силы?.. Ты это перестань… — припугнул Лександра.
— Я и перестал, — Стась криво усмехнулся. — Чего ты вскочил? Все равно как я про Маню Болбасову что-нибудь сказал… Тьфу! — и Стась плюнул под ноги.
— А оттого я вскочил, чтобы думал, что говоришь. Болбасы — люди как люди, и Маня тоже, пожалуй, неровня иным хуторянским. А сумневаться в нашей силе мы никому не позволим. — Лександра произнес «мы» с особым нажимом, чтоб было ясно: себя он причислял к этим «мы» едва ли не в первую очередь.
— Я и не сумневаюсь в нашей силе. Я говорю, что и у него сила большая. А Маня… Нравится тебе, так и ходи на здоровье.
Было ясно как день: с этим Стасем так просто не разойдешься. И Лександра, быть может, впервые по-настоящему почувствовал невыгодность ситуации, в которую его ставила раненая нога. Была бы она здоровая, он по-другому поговорил бы со Стасем… И Маню приплел… Какое твое собачье дело, к кому я хожу. Видишь ли, он дозволил: «Нравится, так и ходи на здоровье!..»
Вержбалович редко встревал в подобные разговоры, а когда и встревал, то больше затем, чтобы напомнить о своем: война войной, а вон картошка не вся еще посеяна, да и сады надобно подмолодить, эти финские морозы наполовину деревья проредили. Однако ему крайне не понравились слова Стася Мостовского и то, как они были сказаны.
— Ты плюешь так, будто знаешь что-то такое, чего никто не ведает. Гляди, доплюешься, — предупредил он Стася.
— Ты мне, может, и плюнуть запретишь? — показал и ему зубы Стась. — Повестка на руках. И меня вызывают в военкомат. Что-то дадут в руки. Пойду послужу.
— Плевать плюй, только выбирай, куда плюнуть… Разум надо иметь, — уже спокойнее заметил Вержбалович.
— Дай тебе боже разум, а мне гроши, — усмехнулся Стась.
— А в самом деле, мужики, работа не ждет, — оборвал этот непростой разговор Вержбалович.
Возможно, они забыли бы ту словесную перепалку, да и остальные мужчины, вероятно, забыли бы, однако события вскоре приняли столь неожиданный поворот, что не вспомнить о ней было невозможно.
Для Игната она пролила свет на многое. Правда, это произошло позже, когда война катилась уже далеко от Липницы, быть может где-нибудь под Смоленском.
Сидели они за столом в Игнатовой хате — Вержбалович на канапе, Игнат, раскрасневшийся после бани, в нательной рубахе с расстегнутым воротом — на табуретке напротив. Горела лампа. На столе стояла бутылка горелки, соленые огурцы в миске, сковорода с салом, лежал хлеб. Игнат как налил по полстакана, так оно и стояло невыпитым.
— Вопщетки, я тебе скажу, — вспоминал Игнат свои злоключения, — война застигла меня под Белостоком. Приняли мы бой, и тут надо отступать. Я был при пушке четвертым номером, а пушку разбило. Никуда не денешься, отступать так отступать. Шли на Гродно вместе с беженцами. Война есть война. Тут без смерти как-то не положено. В общем, перегоняет нас машина, полуторка. Гляжу, в кузове Матвей Миронович из Тереболи. Ты должен знать его, хата их стоит на краю села, а батька его еще в двадцатом, когда поляки стояли на Березе, в нашем войске служил. Отчаянный мужик был, отчаянный и храбрый. И вот с его Матвеем мы попали в одну часть, он при штабе, я при пушке… Как-никак земляки, хотя, если по правде, он не очень чтобы и привечал земляков. Я сам едва волочусь: жара, усталость, не спали двое суток. «Матвей, погоди!» — кричу. Смотрит он на меня и не узнает. Я за борт хватаюсь, а он прикладом по пальцам, как только не растолок. «Нельзя, — орет, — военное имущество везу». А сам, вижу, как озверел. Отпустил я руки, что тут говорить, имущество так имущество. Езжай, мать твою так. А тут немецкие самолеты над дорогой, один за одним, один за одним, только и ищешь какую-нибудь ямку, чтобы укрыться. Отсидишься и дальше. У солдата своя задача — воевать, даже когда отступаешь. И что ты думаешь, километров через пятнадцать глядим — лежит машина эта самая на боку, сейф раскурочен… кишки наружу, и только ветер бумажки с места на место перекидывает — ведомости какие-то. Прямое попадание бомбы. От Матвея — мокрое место… Я так скажу: страх всегда впереди человека бежит, только нельзя его далеко отпускать от себя, пропадешь, как муха.
— Это правда: страхом хату не покроешь. А дальше как было? — спросил Вержбалович. Сухощавое смуглое лицо было обтянуто кожей, темнее стали впадины под глазами.
— И дальше все то же. Отступали, напоролись на засаду, командира убило. Собрались в кучу, посоветовались: какой план держать дальше? Решили добираться домой, жизнь сама даст команду. И во, сегодня чуть свет, как злодей, постучал в окно, женку напугал до смерти — такой страшный был, черный, обросший. Теперь немного отмылся.
— Грязь отмоется. Слыхал или нет еще — Стась Мостовский объявился… в полиции, в Березани. Пошел, как и ты, а вынырнул в полиции.
— Вопщетки, может, неправда. Хлопец он рисковый, но чтобы вот так, в полицию…
— Не знаю, сам с ним не говорил. — Вержбалович помолчал, задумчиво повторил: — Не знаю… Жалею, что хату свою не успел довести. Думал, сеголета влезу.
— Успеешь с хатой.
— Когда успеешь? Такая семейка. Случись что — куда они?
— А хоть бы и ко мне, места хватит.
— Места, может, и хватит, да… Словом, посмотрим. — Вержбалович поднял чарку.
— Вопщетки, можно и так.
Чокнулись, выпили.
— Должен сказать тебе, — Вержбалович склонился над столом, — за рекой, в Тереболи, хлопцы зашевелились, сюда наезжали пару раз.
— Кто?
— Наши, из района. Лапа Богдан, Артюх Цыбулька. Несколько из окруженцев. Я отозвал Богдана в сторону, спрашиваю: «Что делать дальше?» Как ни говори — секретарь исполкома. Что делать… Запасаться оружием, где только можно. И пока особенно не высовываться, дома пореже бывать. Потиху собирать своих людей. Это он мне и сказал о Мостовском… Так что имей в виду. Это и тебя касается.
— Вопщетки, мое оружие со мной. Командира убило, так наган его забрал… И еще… А немцы как?
— Один раз прошла танкетка и, не останавливаясь, порезала из пулемета штакетник около школы, побила все окна. Там, знаешь, над дверьми висел маленький вылинявший флажок — по нему и чесанули. Другой раз заехали две пароконные фуры с четырьмя солдатами. Остановились на колхозном дворе, у амбара. Никого из взрослых не оказалось, одни ребятишки. Солдаты долго объясняли им, что нужен ключ, отомкнуть амбар. Потом сбили замок прикладом. В одном из закромов был овес, нашлись и пустые мешки. Нагребли мешков десять, вскинули на фуры и уехали. Словом, присматриваются.