— Чего ты смеёшься? — возмущённо крикнула девушка.

— Потому что я тебя люблю, — блаженное настроение не покидало Ивана, — я тебя люблю и жить без тебя не могу.

Он снова сделал шаг к Сане, но девушка отскочила.

— «Люблю, люблю!» — передразнила она, на всякий случай отходя за стол и садясь на стул. — «Жить не могу!» А я тебе могу сказать только одно — ты мне противен.

— Неправда! — просто сказал Иван.

Саня взвилась, как ракета.

— «Любовь, любовь, люблю!» А четыре месяца носа не показывал…

— Я приходил..; Мама сказала…

— Знаю. Должен был ещё прийти, сто раз должен был приходить. Не надо мне такой любви! Она не такой должна быть! Такая, чтоб на коленях у дверей по часам стоять, чтоб ночи не спать и писать стихи, — вот какою она должна быть! А ты что? Пришёл, облапил своими ручищами, рад, что сильный. «Любовь», «люблю»! А я тебя не люблю! Ясно? Терпеть тебя не могу, и можешь ко мне не приходить. Вот дверь! Уходи!

Она подбежала к двери и широко открыла её, но Иван не шевельнулся.

— А я не пойду.

— Пойдёшь! — крикнула Саня. — Пойдёшь!

Иван нахмурился.

— Хорошо, — сказал он, — можешь закрыть дверь, я вот ещё немножко погреюсь и уйду, если тебе уж так не хочется на меня смотреть.

Саня молча села к столу, демонстрируя всем своим видом полное равнодушие. Злость клокотала в ней. Она всем сердцем ненавидела в эту минуту непонятого, весёлого Ивана.

— Между прочим, — сказал Иван, — ты знаешь, у меня под глазом будет синяк. Тебе надо записаться к Гурьянову — будешь чемпионом. У тебя есть зеркало?

— На!

— Факт, будет синяк, — засмеялся Иван. — В следующий раз принесу маленькие перчатки, надену тебе на руки, и тогда уж начнём разговор.

— У тебя не будет следующего раза.

В сердце его жила непобедимая уверенность любви. И как раз эта нежная и осторожная, но сильно ощутимая уверенность больше всего возмущала девушку. Она может кричать, сердиться, злиться — это ничего не изменит. У Сани появилось такое чувство, что Иван может сделать с нею что захочет, и она не будет сопротивляться. Она уж и глаза закрыла в ожидании этой минуты, а потом вдруг возмутилась своей слабостью.

— А как ваша любовь поживает, товарищ Железняк?

— Какая любовь? А-а!.. Не знаю.

Он выговорил эти слова спокойно, ласково. Вое уже давно выгорело в сердце. Саня поняла это, но простить ничего не хотела и не могла.

— Вы уже погрелись, товарищ Железняк? Пожалуйста. идите. Мне некогда.

Он взглянул на девушку, надел пальто, аккуратно застегнул пуговицы, шагнул к Сане, обнял её ещё крепче, чем в первый раз, поцеловал в губы и вышел, не сказав ни слова.

Дверь закрылась, но, очевидно от злости, Саня не слыхала ни стука, ни шагов.

Она села на кровать, потом вскочила и возмущённо стала ходить по комнате, чуть не плача от собственного бессилия.

— Тряпка, тряпка! — бранила она себя. — Так каждый может прийти и сделать с тобой что угодно. Захочет — поцелует, захочет — так уйдёт. Ненавижу!

Вернувшись с работы — в бухгалтерии заканчивали годовой отчёт и засиживались поздно, — мать застала дочь в весьма решительном настроении.

— У нас никудышные замки, — заявила Саня, — обкрадут, и не услышим. Надо цепочку сделать.

— Кто к нам полезет? — устало улыбнулась мать.

— Разве мало всякого сброда на свете? — ответила Саня.

Наутро под левым глазом у Железняка появился тёмный, почти чёрный синяк, но он только улыбался в ответ на намёки друзей.

Вечером он взял свой старый боксёрский чемоданчик, сложил в него форму и вышел из дома.

Григорий Иванович Гурьянов, как всегда, точно в семь вошёл в зал, чтобы вести занятия с группой боксёров первого цеха, посмотрел на Железняка и засмеялся:

— Товарищ Железняк, вы опять с поезда упали?

Иван тоже весело засмеялся и ничего не ответил.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Наконец блюминг собрали, всё проверили, ни одной мелочи не оставили недоделанной. Можно сдавать.

Спокойно смотрел Железняк, как Гарбузник со своими контролёрами принимает работу его бригады. Он знал — всё сделано хорошо, правильно.

Но Гарбузник не собирался полагаться на первое впечатление и отошёл от блюминга только тогда, когда всё было проверено до последней гайки.

Потом машину разобрали, покрасили, запаковали и погрузили на платформы.

В хорошем настроении вернулись Железняк и Сидоренко домой. В Калиновке уже была весна, её дыхание чувствовалось в каждом ручейке, в чириканье воробьёв, во влажном степном ветре.

Они пришли домой, поели. Удивительное настроение, которое возникает, когда окончена одна большая работа и хочется знать, какою будет следующая, всё ещё не покидало их. В дверь постучали. Появился Ковалёв. Несколько минут поговорили о том о сём, о жизни, о работе. Потом Ковалёв предложил:

— Давайте, хлопцы, немного пройдёмся. Погода чудесная.

Они молча прошли по парку и пошли дальше в степь, осторожно ступая по подсохшим кустикам прошлогодней жёлтой травы.

Дошли до небольшого холмика, мимо которого проходила железная дорога, и долго смотрели, как огромный, раскалённый, лишённый лучей красный шар медленно опускается к горизонту. Красноватый свет заходящего солнца залил степь, и она неожиданно показалась незнакомой и тревожной…

Внизу, на железнодорожном пути, свистнул паровоз. Шёл поезд, на платформах которого стояли огромные ящики.

— Наш блюминг поехал, — сказал Железняк.

Сидоренко приветливо помахал рукою:

— Счастливого пути!

Прогремел поезд, и опять стало тихо в степи. Ковалёв долго молчал. Юноши тоже не проронили ни слова. Наконец парторг сказал:

— Знаете, ребята, я, уже много лет присматриваюсь к вашей жизни, к вашей работе, и мне кажется, что настало и для вас время подумать о вступлении в партию.

Железняк почувствовал волнение. С малых лет, ещё в разговорах с отцом, всё лучшее, всё самое святое в жизни для него связывалось со словом «партия».

Готов ли он стать коммунистом? Не сразу ответишь на этот вопрос. Надо хорошенько подумать, проверить себя, каждый свой шаг, каждый поступок и только тогда дать ответ. Но в глубине души ответ уже был готов, он зародился давно, а теперь его надо только выразить — и не словами, а делами, достойными такого высокого звания.

Иван поглядел на Кирилла и поразился. Лицо друга потемнело, стало хмурым, как туча, которая надвигалась с запада, закрывая последние краски заходящего солнца.

— Хороший вы человек, Алексей Михайлович, — сказал Кирилл, — спасибо вам, что вы со мной о партии заговорили, но только это пустой разговор. Кто же мне, после тюрьмы и лагеря, решится дать рекомендацию? Лучше не говорить об этом…

Глубокая боль почувствовалась в словах Кирилла.

— Первую рекомендацию дам тебе я, — сказал Ковалёв, — а вторую поищем.

Внизу прошёл ещё один поезд с частями блюминга. Облачко пара зацепилось на откосе и долго не таяло. Сидоренко молчал. Никакими словами не смог бы он выразить свои чувства в это мгновение.

Ковалёв видел волнение друзей, понимал их мысли и не хотел их торопить.

— Поехал наш блюминг! — весело сказал он. — Последние детали погрузили. Пошли домой, хлопцы! Хорошенько подумайте о нашем разговоре и тогда приходите. И помните — я рекомендации вам даю.

Они повернули к дому, попрощались на бульваре с Ковалёвым и поднялись к себе, неотступно думая о словах парторга.

Через несколько дней Кирилл сказал:

— Я уже сто раз всё передумал и решил так: давай ещё какую-нибудь большую работу сделаем, чтобы каждый видел, на что мы способны, а тогда и подадим заявление. Согласен?

— Согласен, — ответил Железняк.

В этот майский тёплый вечер шёл Иван, поглядывая на деревья, покрытые мелкими молодыми листьями, на скамьи с влюблёнными, на садовые, заново побелённые скульптуры, в полутьме похожие на привидения. Только в майском парке может быть такой воздух. Пахнет свежими листьями и влагой недавнего дождя, и степными цветами, и немножко дымком донецких заводов, и ещё чем-то неуловимым и непонятным — весенним. Аллея парка кончилась. Иван дошёл до восемнадцатого участка, постучался у знакомых дверей. Саня открыла, взглянула подчёркнуто равнодушно и сказала: