— Ты, друг, не горячись, — сказал он мягко, но властно, ведя Железняка к дверям. — Государство у нас большое, и нужно думать о том, чтобы всюду были люди — и в армии, и на заводах, и даже дома, в таких семьях, как ваша, железняцкая. Ясно?

Железняк молчал. Военком подвёл его к двери, открыл, легонько подтолкнул в плечо: «Иди». Иван вышел.

Иван сошёл вниз по лестнице, словно в тумане. Всё, что случилось там, наверху, казалось обидным.

— Что с тобой? — подбежали к другу Торба и Маков. — Не взяли?

— Не взяли! — ответил Иван, тяжело опускаясь на ступеньку.

Торба сиял, улыбающийся, гордый, самоуверенный.

— Это вам, недоростки, урок, — заявил он, — чтобы больше каши ели. Они, как узнали, что у меня девяносто три килограмма чистого веса, чуть в ладоши не захлопали — и в один голос: «Пойдёт товарищ Михаил Торба в морской флот».

И хоть в действительности всё это выглядело чуть иначе и никаких аплодисментов не было, результат был налицо — Михаилу предстояло стать матросом.

— Ну, пошли, ребята! — уже снисходительно, как старший, говорил друзьям Торба. — Нечего тут больше торчать! На ближайшие пять лет судьба решена. Пошли!

Вместе, как и пришли, они вышли из военкомата. Двое — смущённые, словно в чём-то виноватые, третий шагал спокойно, даже торжественно, уже по-матросски — вразвалочку.

— Ну, прощайте, ребята, попутного вам ветра, — сказал Торба, когда они дошли до соцгорода. — Вечером, на тренировке, встретимся. Я теперь самого морского царя Нептуна боксу учить буду.

Маков расстался с Иваном не прощаясь. Парням было почему-то неловко смотреть друг на друга.

По лестнице Иван шёл медленно, постоял у двери, думая, как будет рассказывать, потом постучал. Дверь открылась, и три пары глаз жадно впились в брата. У него было такое хмурое, разочарованное лицо, что даже спрашивать сразу побоялись.

— Ну? — не удержался Андрейка.

— Не взяли, льготы при думали, — глухо сказал Иван. — Какие-то цвета различать не могу, завод вспомнили… Одним словом, это всё штучки Ковалёва…

— Значит, никуда не поедешь? С нами будешь? — ещё не верила Марина.

— Сказано ж тебе — не взяли! — почти крикнул Иван.

Двойственное чувство овладело девушкой: была тут и обида, и одновременно где-то глубоко в сердце, запрятанная и невысказанная, уже шевелилась радость. Не признаваясь самой себе, девушка боялась той минуты, когда пришлось бы остаться в этой квартире без старшего брата.

— Одного тебя не взяли? — спросила Христя.

— Где там одного! И Макова не взяли, и Дорошенко, и Гуртового…

Иван называл фамилии, и лицо Христины светлело. Если не берут многих, значит, никакого позора для Ивана нет.

Иван рассказал всё, словно заново прошёл путь от комнаты первого врача до цементной ступеньки крыльца военкомата.

— А Михаил матросом будет, — мечтательно сказал Андрейка. — Я тоже матросом буду, когда вырасту, меня возьмут.

Не желая, он причинил Ивану боль, и сёстры это поняли.

— Давайте обедать, — скомандовала Марина, — ничего не случилось. А если хотите знать, так даже лучше, умные люди сидят в военкомате. Вот и всё. И переживать тут нечего.

— Всё-таки неприятно, — заметила Христина

— А по-моему, наоборот, — ответила сестра. — Если в армию берут не всех, а выбирают, это значит — войны не будет. Ясно? И хватит об этом.

— Ты у нас великий политик, — весело улыбнулся Иван.

А ночью, когда все уже улеглись, он вышел на балкон, в тёплую сентябрьскую ночь, облокотился на перила и долго смотрел на заводы, которые тянулись перед глазами с севера на юг, выстроившись в шеренгу. Мысленно он видел весь Донбасс, от Славянска до грандиозных домен Азовстали, слышал, как гремят комбайны, выгрызая блестящий, невероятно чёрный антрацит, как бьют огромные молоты, побеждая раскалённое добела железо, как журчит по желобам жидкая сталь, выливаясь в стотонные ковши, как бегут огненные бесконечные змеи в прокатных станах, как тяжёлые и медленные блюминги своими метровыми валками обжимают многотонные слитки, как выходят с машиностроительных заводов экскаваторы и, шагая, словно гуси, исчезают в неоглядной донецкой степи. И около каждой, даже самой умной машины, как бы велика и умна она ни была, стоит человек в спецовке и кепке, и машина покорно слушается его, словно верный друг. Этот человек, скромный, невидный и всё-таки самый главный в Советском Союзе, делает всё — создаёт машины, варит сталь, добывает уголь. Его руками построены и Донбасс, и тысячи машин, и электростанции, и города, и тракторы, и комбайны. Его руками выиграна война, и всею своей жизнью, всею работой теперь он добивается того, чтобы на свете был мир.

Иван с гордостью чувствовал, что он с полным правом может стать в колонны людей, которые каждое утро идут к мартенам, домнам, станкам или шахтам. Он — плоть от плоти Донбасса, кровь от крови его…

В то же время вопрос «как жить дальше?», возникший ещё в военкомате, требовал немедленного ответа. Вспомнились слова Гурьянова: «Теперь придётся работать больше». Да, придётся работать больше. Саша Бакай правильно говорит, что каждый человек может и должен сам себя нагружать. Хорошо, теперь мы увидим, сколько может потянуть Иван Железняк. Не позже чем завтра он пойдёт и поступит в девятый класс школы рабочей молодёжи. Работа на заводе, тренировки с Гурьяновым, занятия в школе, работа дома — мало этого или много? Увидим и, если будет мало, добавим ещё, но, если окажется много, ничего не снимем. Кто сказал, что нужно спать семь или восемь часов? И пяти вполне хватит. Он должен окончить школу, чтобы знать и понимать все эти на диво умные машины, которые работают в Донбассе; он должен стать их властелином, а не простым исполнителем технических инструкций.

Чувство солдата великой рабочей армии нахлынуло на него с огромной силой. Вот идут они, рабочие Донбасса, один из полков рабочей гвардии Советского Союза, идут полным ходом, и никакой враг не может устоять против них. И все его переживания показались ему теперь мелкими и жалкими в сравнении с тем могучим и величественным, что происходит в Донбассе.

Наступило серенькое, дождливое сентябрьское утро, но чувство, возникшее ночью, не исчезло.

В тот же вечер Иван появился в школе рабочей молодёжи.

— А-а! Железняк! Очень рад тебя видеть, — прозвучал над ухом знакомый голос. — Я тебя давненько поджидаю, ещё с прошлого года.

Перед Иваном стоял, весело и приветливо улыбаясь, Дмитрий Фёдорович, учитель математики.

— Тут работают почти все наши учителя, — говорил он, — и мы тебя не раз вспоминали. Учиться пришёл? Ты тогда в девятый перешёл?

— Да, в девятый.

— Забыл, наверно, всё начисто? Придётся, вероятно, с восьмого начинать?

— Нет, начну с девятого.

— А ну, пойдём, пойдём, поговорим, посмотрим, что у тебя в голове удержалось.

Искренняя радость от свидания с бывшим учеником слышалась в голосе учителя, и при каждом слове на его худом, узком лице шевелились длинные острые усы. Иван вспомнил множество прозвищ, которые придумывали насчёт этих усов школьники, и улыбнулся. «Глупые ребята!.. Как давно это было!»

— Пойдём, пойдём! — не терпелось Дмитрию Фёдоровичу.

На другой день в половине шестого Иван уже с учебниками в руках вошёл в светлый класс.

— Знакомьтесь, товарищи, — сказал учитель, — К нам пришло новое пополнение. Товарищ Железняк, прошу вас, садитесь вот тут.

Иван, немного смущённый этим вступлением и тем, что учитель обращается к нему на «вы», ни на кого не глядя, сел на указанное место, вытащил тетрадь и стал слушать. Не сразу заметил он неподалёку от себя чёрные как смоль волосы Сани.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Однажды утром, в середине апреля 1953 года, амнистированный Кирилл Сидоренко вышел из вагона на станции Калиновка, сел на скамью в привокзальном сквере и долго сидел неподвижно, приглядываясь ко всему вокруг. Там, на востоке, звенела ещё лютая зима, и старый ватник не спасал от холода, а тут уже лопаются почки, и зеленеет травка сквера, и девчушка бежит в школу без пальто, и пахнет влажной землёй. Он пробыл в заключении год и восемь месяцев, а за это время так мало перемен произошло тут, на вокзальной площади Калиновки.