Но наступает пора отправляться нам дальше. Клавдий Федорович одевается со всей тщательностью, поверх теплой одежды натягивает дождевик с капюшоном, Тимохов — один дубленый полушубок нараспашку, остальные — все, что есть теплого: похолодало за день.

Плавен, спокоен и привычно однообразен был дотоле ход реки, непритязательно и ненавязчиво шла она мелководными плёсами, прост был ее рассказ. Порой не хватало ему какой-то изюминки, какой-то блёстки, занимательности. А ведь давняя жизнь прожита на этих берегах, хранит она свои были и легенды…

Огибаем Чучепальский мег. Высокие лесные берега, серые тучи, темная река — суровые и прекрасные виды. В мегу, невидимая с воды, стоит деревня со странным названием — Чучепала. Народная молва, как обычно, объясняет всякое непонятное название легендой. Будто бы жила здесь чуча, то есть чудь. Чудь была пуглива, пряталась по лесам, но и здесь нашли ее новгородцы. Чудь бежала от них, новгородцы загнали ее в реку и потопили — тут чудь и пала. Место, где утонула чудь, стало называться «кровавое плёсо». Правда, называется теперь плёс иначе — красным, красивым, что более соответствует действительности. И конечно, есть предание, что чудь скрыла свое богатство в земле, называют и место — Острый холм… Все это легенда, и слушаешь ее с улыбкой, но она оживляет, расцвечивает сказкой однообразие пути.

Но не только меняется рассказ реки.

Меняется вид речных ее берегов. Мы уже привыкли к виду деревень под пологими холмами. Теперь правый, коренной берег стал высоким и отвесным, иначе говоря, по-местному, поднялся щельей. И вот тут на реке, где выступили голые глинистые откосы, то есть пало на берег щелье, и стоит село Палощелье.

Обычное село, что стоит оно красиво — на Мезени не в диковинку, а знаменито оно на весь Север, да, пожалуй, и пошире. Славу эту принесли ему деды и прадеды, известные и безвестные мастера росписи прялок. Не в одном месте на Севере резали и расписывали прялки, но мезенские среди всех первые по красоте. Лишь палощельские росписи да еще северная вышивка сохранили мотивы народного орнамента, корнями своими уходящие в далекие времена. Тонконогие красные кони с мезенских прялок в тысячах репродукций в альбомах и на открытках разбежались ныне по всему свету.

На Мезени так было, да и везде на Севере: каким-либо промыслом занималось одно село. Глиняная посуда изготовлялась в Тимощелье, литые медные поделки — в Кимже, лодки — в Кильце, а прялки — только в Палощелье. Даже в соседнем Белощелье прялок не расписывали. В одном месте аккумулировался народный промысел и вбирал в себя все лучшее из народной орнаментики, вырабатывая свой стиль. Конь — символ древний, символ добрый, его гордая голова увенчивает охлупни крестьянских изб. Тот же добрый символ благополучия возник на прялках. Возами, по зимнему пути, везли прялки на местные ярмарки. Побогаче прялка была с тремя коньками, попроще — с одним, изготовлялись и совсем маленькие, детские. Покупали их в подарок женам, дочерям, невестам.

Создать прялку было не только искусством, но и древодельным мастерством. Надо было сначала вырубить из кокоры — корневища ели — заготовку, причем из одной кокоры получалось только две заготовки. Прялки расписывали двумя красками: черной из сажи, красной из местных глин.

Изготовлялись в Палощелье не одни прялки, а и всевозможные изделия из дерева, и обязательно расписные. Делались короба всех размеров, большие, как сундучки, и маленькие, как шкатулки, а также грабли, решета, солонки, чаши, ковши. Особенно много выделывалось ложек. Здесь был центр народной росписи, такой же, как известная Хохлома, только, на мой взгляд, еще более самобытный и оригинальный. Хохломским промыслам была оказана своевременная поддержка, в далеком Палощелье этого не было сделано, и промысел угас.

Промысел исчез, но слава его начала расти. За мезенскими прялками отправились этнографические экспедиции и просто любители. Пустым никто не возвращался — прялки были почти в каждом доме, и отдавали их даром. Теперь прялки на Мезени стали редкостью. Нельзя сказать, чтобы они не сохранились — они еще есть у старых людей, и пользуются ими по назначению.

— А как же, — скажет вам хозяйка, — овечек держим, надо шерсть прясть.

Но это старые люди, а молодежь, деревенские девчата, они на посиделки с прялками не ходят, а в клуб на танцы…

Знал я, что нет прялок в Палощелье и мастеров давно нет, а сошел на берег посмотреть, что мне место скажет. Над обрывом нависла старая коряжистая сосна. Другая стоит возле церкви. Такие почтенные деревья оберегаются в мезенских деревнях, хотя, обычно, северная деревня стоит без зелени. Палощелье похоже на маленький бревенчатый городок, где дома стоят тесно, образуя улочки и закоулки. Есть дома старые, с коньками, есть новые, с шиферными крышами. Огород может оказаться перед домом, а в нем стоит высокий четырехметровый обетный крест.

Возле дома бабушка черпает из бочки в таз воду ковшиком. Спрашиваю ее, кто крест ставил.

— А дед мой, дед еще, мастер был резать. — И начала долго и пространно говорить, на меня не глядя, будто вслух сама с собой: — Были мастера, были, да все вымерли, никто прялок не робит. Какие свои были — все людям отдали, ходили, спрашивали… Одна я живу. Три сыночка у меня было, двое на войне пропали, третий себя стрелил, на охоту пошел, дробовку на сук вешал, дробовка пала, да в него… — И продолжает говорить сама с собой, продолжая черпать из бочки дырявым черпаком…

А наш путь дальше по мезенским плёсам.

— Мозолят, ох, мозолят! — говорит, посмеиваясь, Клавдий Федорович, оглядывая речную даль в бинокль.

Глагол «мозолить» у него означает «грести на веслах». Занимаются этим браконьеры, катаясь на глубоких местах с блесневой дорожкой. Можно возить блесну и на тихом ходу мотора, но при этом мотор начинает дымить. Вот как раз навстречу идет лодка с подозрительно дымящим мотором. Мы останавливаем ее, но никаких орудий лова не обнаруживается. Тем временем лодки, «мозолившие» на плёсе, исчезли.

— Заметили нас, — говорит Клавдий Федорович. — Как заметят, сразу лодку в берег, а сами уходят в лес. Или «дорожку» смотает, сунет в сапог и едет как ни в чем не бывало.

Впереди у избушки вехоставов скопилось много лодок, но по мере нашего приближения иные начинают отъезжать, другие готовиться к отъезду. Мы причаливаем.

— Прогнал ты меня, Клавдий Федорович, с дачи, — говорит веселый краснорожий малый, бережно укладывая в носу лодки две бутылки.

Клавдий Федорович неопределенно улыбается. Что ж, и профилактика браконьерства — тоже задача рыбинспекции. Браконьеры собрались порыбачить на яме, а инспекция их разогнала.

Вскоре начинается такой дождь, что и самый заядлый браконьер вряд ли рискнет выйти из дому. Продолжается наша походная жизнь: сидим в тесной избушке, пьем чай, укладываемся спать, а за дверью гудит шквалистый ветер и хлещет холодный ливень. Север, Север…

Утро холодное, сырое, туманное. Минуем Конецщелье, маленькую деревеньку возле зеленых холмов. Но щелья здесь не кончаются, а, напротив, выступают по правому берегу обнажениями зеленоватой глины. Следующая деревня — Белощелье — оправдывает свое название — только здесь и есть такие отвесные берега из глинистых сланцев беловато-зеленоватого цвета. Деревня скрыта стеной берега. Под берегом усердно «мозолит» какой-то старик. Рыбинспекция задерживает его, изымает блесну, составляет акт. Пока заполняется акт, Николай подходит к подъехавшим в лодке трем мужикам.

— Ребята, у вас блесны есть? — спрашивает он.

— Как не быть? — степенно отвечает малый с простоватым широким лицом. — И сеть есть, и поплавь есть. Всё дома есть. Как не быть? В магазине ведь продается.

Вот такого задержать труднее, чем какого-то деда…

Снова моросит дождь, третий день подряд. Ближе к Ценогорам начинаются знаменитые мезенские красные щелья. Теперь, переходя с правого берега на левый, чередуясь, будут они идти до низовья. Они удивительны, эти высокие двадцатиметровые откосы, сложенные из глинистых сланцев красно-кирпичного цвета. Неповторимую красоту придают они реке, вносят в скупые краски северной природы яркость, придают праздничность, нарядность мезенским берегам, и тогда понятнее становится и палощельская роспись, и песенный фольклор Мезени.