Нужно придумать какой-то другой способ спасения. Я добрался до хлипкой уборной и закрыл дверь. Это была хибара из листовой стали наподобие громадной коробки с печеньем, опасно торчавшая на скрипящей деревянной раме над снежным склоном, уходящим вниз, в непроглядную темноту. Что же делать? Из хижины не было видно только заднюю часть уборной.

Я оценил на прочность заднюю стенку, повыше доски с отверстием, служившей стульчаком. Жестяной лист не был закреплён. Медленно и осторожно я высвободил его и вынул. Через проём потоком полетели снежинки. Дыра оказалась метра полтора в длину и три четверти метра в поперечнике. Видимо, стоит попытаться. Я положил лист на сидение, встал на него и выгнул вверх его передний край, соорудив примитивные сани.

В карманах у меня были кожаные рукавицы, и я надел их, чтобы уберечь руки от порезов о край металлического листа. Это казалось самоубийственным: я знал только, что ведущий вниз склон уходит в темноту, а затем ведёт к пятисотметровому обрыву. Я стоял на стульчаке и держал перед собой самодельные сани, набираясь смелости прыгнуть. Тут дверь затряслась.

— Tenente, вы здесь? Открывайте дверь и выходите с поднятыми руками, а не то на счёт "десять" я стреляю. Уно, дуэ, тре...

Я быстро произнёс покаянную молитву — и ринулся в пустоту. Приземлившись на живот в грязном снегу, я едва не испустил дух и перевернулся так, что жестяной лист оказался поверх меня. Сверху послышались крики, замелькали фонари, потом раздались выстрелы, но я уже мчался в темноту по почти вертикальному склону. Удача оказалась на моей стороне. Пролетев бог знает какое расстояние, я застрял в сугробе между деревьями.

Я немедленно бросил сани и, спотыкаясь, побрёл дальше по лесу. Голоса преследователей ещё слышались с далекого склона, но больше я их не видел. Не знаю, где и как долго я скитался той ночью. Компас я потерял, облака сгустились, и снова пошёл снег, так что мне оставалось только пробираться сквозь метель по скалам и обледеневшим склонам в надежде, что чутье выведет меня к австрийской границе.

Это длилось почти до рассвета, и когда стало светать, оказалось, что я иду по крутому обрывистому северному склону ледника над лесом. Я был измучен, совершенно безнадёжно заблудился, полностью утратив ориентацию. Я утонул по колено в грязном и слипшемся прошлогоднем снегу и остановился, чтобы перевести дыхание.

Тут я вдруг осознал — что-то не так, пусть я поначалу и относил это на счёт дезориентации от усталости: я уже больше не иду, но по ощущениям — по-прежнему продвигаюсь вниз. Я отчаянно попытался нащупать по бокам затвердевший снег. Но было поздно. Я повалился и оказался под скользящей белой массой, затем на мгновение вынырнул, потом снова ухнул вниз — подобно пловцу, которого перенесло через плотину.

Задыхающийся, оглушенный, я летел кубарем, словно в мясорубке, в густом, ревущем облаке, и потерял всякое понимание, где нахожусь. Наконец все стихло, и я решил, что умер: похоронен под толщей лавины. Я только удивился, что после смерти сохранились чувства. Я гадал, когда за мной явятся привратники потустороннего мира.

Не знаю, лежал ли я так несколько минут или несколько часов. Глаза запорошило снегом. Я помню свою первую мысль: кто бы это ни был, ангел или демон, те, кто сопровождает душу в потусторонний мир не носят обмотки. Я посмотрел наверх. Передо мной стояла расплывчатая фигура. Я почему-то обратился к ней на итальянском.

— Кто ты? Возьми меня с собой.

Наконец таинственное создание заговорило — по-немецки, с явным тирольским акцентом.

— Почему вы говорите по-итальянски? Мы австрийцы.

В тот же день и на следующий они отправили поисковые патрули и даже вызвали на помощь аэроплан из Брунека. Но в ту ночь в верховьях Доломитов шел сильный снег, а после всех моих блужданий я очень плохо представлял, где находится Тотт и останки нашего аэроплана. В том году в Альпах выдалась особенно суровая зима.

В декабре на Мармоладе выпали рекордные десять метров снега. В январе 1917 года несчастные войска на передовой заключили неофициальное перемирие, чтобы бросить все силы на борьбу за выживание в непогоду. Десятки тысяч человек погибли под лавинами, исчезли, сгинули навсегда. Часовые замерзали на посту среди скал, превращаясь в глыбы льда, целые роты бесследно исчезали в считанные мгновения, похороненные под снегом во время ужасных снежных бурь на склонах гор. И когда пришла весна, цугфюрер-пилот Золтан Тотт и обломки аэроплана "Ганза-Бранденбургер CI" номер 26.74, "Зоська", оставшиеся на том неизвестном леднике, по всей видимости, были погребены под многими метрами льда.

И я думаю, должно быть, они все еще там, последний летчик и последний аэроплан австро-венгерских ВВС.

Этот ледник пробьет себе путь через весь склон, где-то по метру в год, пока одним прекрасным летом не растает и, обнажив гору, не сползёт на дно долины, оставив на поверхности замёрзшее тело Тотта и обломки аэроплана; возможно, через тысячи лет, когда мы все уже обратимся в пыль, а о Габсбургской монархии (если о ней кто-нибудь вообще будет помнить) знать будут одни учёные: она встанет в один ряд с царством Селевкидов, Второй Египетской династией и всеми декоративными империями, которые намеревались существовать вечно.

На меня возложили миссию сообщить эту новость Магдалене. И вот я здесь, в гостиной дома её отца в Капровидзе. Я ожидал увидеть слёзы, но девушка просто пугающе затихла, а румянец стал стекать с её обычно розового лица, будто кто-то открыл кран.

Я попытался её утешить, сказав, что жених не убит, а только пропал без вести, и может, патрульные уже нашли его в горах живым. Но я знал, что надежды нет: вероятно, он в первую же ночь умер от холода и шока. Думаю, и она это понимала. Я предоставил родителям утешать её и побрёл обратно к аэродрому. На плато Карсо вовсю грохотали орудия — в артподготовке к Девятой битве при Изонцо, причем итальянцы с середины сентября продвинулись на три с лишним километра, потеряв около ста пятидесяти тысяч убитыми.

Что значила еще одна жизнь в этой ужасающей мясорубке, одна обездоленная словенская девушка, когда каждый день оставлял тысячи вдов и сирот? Мир сошел с ума.

Вернувшись, я обнаружил, что в канцелярии меня поджидает майор из штаба Пятой армии. Он подробно расспросил о задании, из-за которого мы с Тоттом отправились в злополучный полет через Альпы, и, наконец, закрыл папку, собираясь уходить.

— Что ж, Прохазка, могу сказать, что это дело дурно пахнет.

— Отчего же, герр майор?

Он невесело улыбнулся.

— Наверное, я должен сказать вам, хотя это будет нарушением строжайших предписаний. Эти ваши документы...

— Что с ними?

— Это были никакие не секретные бумаги, а любовные письма Конрада фон Хетцендорфа к жене.

— Любовные... что? Откуда вы знаете?

— Полевая полиция остановила машину на лётном поле в Цешине и допросила их. Все в Вене сейчас на нервах, конечно же... Ах, неужели вы не слышали? Вчера утром кто-то застрелил премьер-министра в кафе "Майсль унд Шаден". Город полон слухов о немецком путче, хотят избавиться от Карла, а старый император умирает. Во всяком случае, допросили их обоих, и оказалось, что Конрад писал ей каждый день войны бесперебойно.

— Весьма разумно с его стороны, — сказал я. — Как я слышал, он увел ее у другого мужчины и наверняка беспокоится, как бы она не проделала то же самое и с ним, стоит ему отвернуться.

— Вполне возможно. Как бы то ни было, он отсутствовал в Цешине неделю, инспектируя Тирольский фронт, письма накопились, и он отправил вас: специальная экспресс-доставка за счет Военного министерства. Конрад любит подобные небольшие излишества. Жаль, что ваш пилот расстался с жизнью из-за этих писем. — Майор собрался уходить. — В общем, мне очень жаль и так далее. Вас возмутительно дезинформировали, но мы ничего не можем с этим поделать. Даже если бы мы могли отдать собственного начальника штаба под трибунал за неправомерное использование личного состава и имущества, это не вернет вашего венгерского приятеля. Простите.