— Разве может быть такая красота?

— И какой очерк рта! И какой жемчуг, а не зубы, — хвалил Милорадович.

Оказалась она сестрою Астрономова и пришла просить места заведующей дамскою швейною мастерскою. Ну, конечно, место ей немедленно дали, и весь день управа была в хорошем расположении духа. Уполномочили меня, а не братца, сообщить ей по оставленному адресу о зачислении ее в штат (братец ее внезапно впал в очередной запой и исчез из управы).

Я застал ее на квартире ее брата. Он женился на родной тетке в пьяном беспамятстве. Но вышла она за него сознательно. Теперь она оплакивала свою горькую долю. Красавица утешала ее.

Когда я сообщил ей о месте, она пожала мне руку, видимо, обрадовалась и сказала, что, хотя она дала адрес на брата, но на самом деле живет у родителей. Отец ее занимается делами, и у ней есть мать и две сестры.

— Я ваши стихи прочитала и знаю их на память.

Стихи были нецензурные, ходили по рукам. Варзер говорил, что они были напечатаны им в ткачевском «Набате»[146], но я никогда не видал «Набата». Может быть.

— А у вас есть еще стихи?

— Есть.

— Дайте мне.

— Если вы их одобрите, я их пошлю в печать, — сказал я.

Мария Николаевна — так звали ее — взяла тетрадку и попросила разрешения переписать. Еще бы не разрешить!

— Их напечатают, конечно! — вскричала она.

Полонский и Майков, в самом деле, приняли их, и они появились в журнале «Пчела» и «Кругозор»[147]. Она и их выучила наизусть.

Я часто стал видаться с нею. Видался в управе, когда она приходила по делам мастерской, обнаруживая непонимание дела, и каждый раз озаряя всех своей красотой; видался на квартире у ее брата Иосифа. Когда он заболевал и напивался до богоискательства (см. мой роман «Прекрасные уроды»), мы просиживали над ним с Марией Николаевной ночи: его надо было не пускать из дому, занимать, развлекать, но все же он убегал и возвращался темнее земли, грозя покончить с собою. Мария Николаевна страдала: она любила брата. А однажды нервы ее так натянулись, что она не выдержала, и случился с нею истерический припадок. Но и в истерике, обыкновенно уродующей женщину, она оставалась прекрасной.

У меня создалась потребность смотреть на Марию Николаевну, как на картину.

— Вот, вот, на нее хочется только смотреть, глаз бы не оторвал! — соглашался Карпинский.

То же повторяли П.Ч. и Рашевский, собиравшийся жениться на хорошенькой сельской барышне с приданым; говорили все решительно, даже дамы.

Глава двадцать третья

1876

Генерал Новоселов и поездка с ним в Петербург. «Пчела» и «Кругозор». Достоевский в редакции «Кругозора». Переговоры Новоселова с Сувориным. Поездка в Москву. Мой зять. Конец предприятий Новоселова и возвращение в Чернигов. Славянское движение. Сотрудничество в «Киевском Телеграфе». Обыск. Приглашение в Киев, Издательница «Киевского Телеграфа». Прекращение газеты.

Между тем генерал Новоселов, попивая портвейн, стал лелеять мечту о своем жизнеописании. Я дал ему слово, что опишу его (роман «Искра Божия»).

— Я — выпуклая фигура, как же меня не предать историк? — волновался он, расхаживая в белой черкеске по веранде своего красивого дома и прикладываясь к рюмочке.

Так как генерал часто ссорился со своей женой («рожденной Пистолькорс, однако», пояснял он), то иногда устраивал с приятелями свидания («деловые, деловые, уверяю вас, молодой человек») на квартире у некоей А., у которой было три молоденьких племянницы. На этой квартире была выработана программа журнала, который решил издавать под моей редакцией Новоселов. И мы в ноябре уехали вдруг в Петербург.

Остановились на Лиговке в «меблирашках», и начались хлопоты. Генерал хотел издавать ежемесячник «Дух Журналов», я предлагал «Журнал Журналов». Приехал, по приглашению будущего издателя, Суворин[148], пробежал программу и нашел, что бросать деньги в окно не стоит, а лучше начать газету.

Но тут — маленькое отступление эпизодического характера.

В 1875 году в Петербурге издавались два журнала: «Кругозор» и «Пчела». В «Кругозоре» стихами заведывал поэт Аполлон Майков, а в «Пчеле» — поэт Яков Полонский. Оба великие поэты. И тому, и другому я послал по стихотворению. Они были напечатаны. В «Кругозор» я еще послал стихотворение. И тоже было напечатано. Приехавши в Петербург, я, в качестве провинциального стихотворца, столь, как мне казалось, блистательно начавшего поэтическую карьеру, счел своим долгом посетить редакцию «Кругозора» и редакцию «Пчелы».

Начал с «Пчелы». Но Полонского там уже не было. Он ушел из редакции совсем. Ушел и другой его компаньон — Прахов[149] — брат Адриана Викторовича, строителя и реставратора российских храмов. Собственником «Пчелы» был некто Гиероглифов[150] — господин загадочный, всегда занимавшийся литературными предприятиями, более или менее неудачными, живший мафусаиловы лета, и хотя, должно-быть, он уже умер, но все кажется, будто он где-то существует, и что-то затевает, несмотря ни на какие обстоятельства. Он вынес мне двадцать рублей и объявил, что больше стихов никаких печатать не будет, «потому что товар дорогой».

Зато в «Кругозоре» меня приняли любезно, и я выслушал не только лестный отзыв о моих стихах от Аполлона Николаевича Майкова, но и ряд сочиненных им, но еще не напечатанных стихотворений. Вдруг, в самом разгаре его классической декламации, с откинутой назад головой и с протянутой вперед рукою, вошел в шубе и в шапке невысокого роста человек с лицом мастерового, на что-то обозленного, и, не поздоровавшись, торопливо выкрикнул:

— А я все жду гонорария! А гонорария нет как нет! А гонорарий был обещан сегодня!

Тут из соседней комнаты выюркнул хозяин, журнала, Ключников[151], невзрачный человечек, бритый, в очках, худенький и какой-то потертый, заискивающе извинился и стал объяснять, почему не послан гонорар, ссылаясь на свидетельницу, которая вышла тоже из соседней комнаты — молодая особа, распространенного тогда нигилистического типа, с прямыми подрезанными темными волосами; в сущности, вопрос шел не о гонораре, а об авансе за будущую повесть, и контора не успела получить ордер от издателя по форме, как принято, а только словесный приказ, и «сомневалась».

Человек в шубе сухо рассмеялся и заметил с неудовольствием, что обещанием прислать деньги его подвели. А Ключников весело сказал, обратившись к Майкову: — «Аполлон Николаевич, протестую!», — скрылся на минуту и вынес конверт с деньгами.

— Вот доказательство, — сказал он. — О недоразумении я узнал только сейчас вечером, и контора завтра, все равно, доставила бы аванс на дом. Положите же гнев на милость, Федор Михайлович.

— Есть горячий чай, — сообщила молодая особа.

Федор Михайлович сбросил с себя шубу Ключникову на грудь и сел, перекладывая с руки на руку шапку.

— Вам надо с меня расписку получить, — произнес он.

Майков хотел обратить внимание Федора Михайловича на меня.

— Начинающий поэт…

Но Федор Михайлович метнул на меня быстрый и как бы неприязненный взгляд.

— Стихи-с? — произнес он и схватил Майкова за борт сюртука.

— Но жаль, Аполлон Николаевич, что вы-то не были у Толстых на последнем вечере[152]! — заговорил он. — Может, и вы сподобились бы. А я сподобился.

…Однако, я боюсь впасть в беллетристику. Трудно слово в слово передать, много лет спустя, чью бы то ни было речь, тем более речь замечательного человека, не исказивши ее. Но извиняясь, я все же не ограничиваюсь, как следовало бы, изложением общего смысла рассказа Федора Михайловича, а прибегаю к беллетристическому приему. Иначе говоря: не точно передаю слышанное, а приблизительно.