— Кончил политех, занимаюсь внутренней начинкой предприятий соцкультбыта. — Так он характеризовал себя. Рассказал, что любит читать, любит добраться до смысла непонятных слов: — Например, что такое «одиозный»? А я выяснил. Также слово «меркантильный». Вот что это такое?

— Сеня, говори по-людски, а то мы, ничтоже сумняшеся, подвергнем тебя остракизму.

— Да, Семен, — поддержал я Толю, — поверь, что это не инсинуация.

— Тогда как вы оцените вчерашний пожар и отсутствие пожарного снаряжения?

— Так и оценим.

— Хорошо еще, что направление ветра было в противоположную сторону от жилого массива. Верно?

— Верно, Сень, ты давай затапливай, я еще дров подколю, воды наносим да и вымоемся, — распорядился Толя.

Но тут нас позвала обедать Римма Ивановна, сестренница Толи. Дом се был рядом, она жила со слепой теткой, одна. Римма принесла окрошку, квас, вареное мясо прямо в предбанник, где стоял маленький столик. Я притащил три ведра холодной воды, в ведра мы поставили «горный дубняк», квас, молоко, явился на столе мед, огурцы, лук, селедка «иваси», садовая клубника в блюде.

Пообедали, но не плотно, оставили место послебанному угощению. Толя занялся дровами, я водой. Семен стал затапливать. Вскоре дым обволок остроконечную крышу, Семен доложил, что дело сделано, и пошел сказаться теще, что будет с нами мыться. Толя предсказал (так и сбылось), что теща Семена не отпустит, а вооружит каким-либо ручным сельхозорудием. Я уже дотаскивал воду в котел, как белый дым повалил из дверей. Я их распахнул и понизу пролез к печке. Открыл ее — в ней было… пусто. Где же тогда горело? Оказалось, что Семен — деревенский выходец — затопил баню в отдушине трубы, в том месте, где были камни, кирпичи, накаляемые огнем для того, чтобы на них поддавать. То-то мы посмеялись. Переложили горелые поленья на место, и вода в котле, не прошло и получаса, закипела.

Кожа зудела и просила веника. Раздевшись, Толя хлопнул на камни полковшика. Из отдушины ахнуло пеплом и сажей, это было следствие Семенова усердия. Проветрили, вновь поддали. Баня держала пар на славу.

— Ложись, — приказал Толя и хлестанул меня чем-то жутким, будто теркой шаркнул по спине. Я взвыл и сверзился на пол. — Что? — спросил Толя. — Посильнее «Фауста» Гёте? Будешь знать, как баню описывать.

Толя хлестанул меня веником из вереска. А дал он мне урок оттого, что я в одном месте описывал баню и для пущего эффекта придумал, что парятся Вересковыми вениками. Вот я и был наказан.

— Мы же березовые ломали.

— Есть и березовые.

Попарились для первого раза немного. Закраснели и чесались места бесчисленных комариных укусов. Но когда мы опрокинули на себя по шайке холодной воды, стало хорошо. В предбаннике ждали Вадимка и Гриша и примкнувший к ним племянник Толи, Андрей. Мы их положили на полок, как карасей на сковородку, и хлестали вдвоем. Вадимка и тут сумел всех обхитрить — попал в середину, и ему не досталось ударов по бокам.

Попарив, оставили их мыться и пошли передохнуть. Слышно было, как мальчишки разговаривают. Узнать, о чем они говорят, было страшно интересно. Вадимка, как человек практичный, срывал с Гриши обещания принести пряников. Обещал за это дать такую подкормку, что вся рыба с озера должна была сбежаться к Гришиной удочке. Гриша, как человек городской и начитанный, отставал, конечно, от Вадимки в познании конкретной жизни, но не сдавался за счет знаний.

— Ребята, — говорил он, — а вы знаете, бронтозавров не надо бояться. Они трусливые, вот точно. На них крикнешь погромче, они убегут.

Толя изобрел веник, на который впору выдавать патент и который усиленно рекомендую, — две трети березовых веток, одна треть вересковых. Береза смягчает вереск, а тот, все же чувствуясь, дает прекрасный смолистый запах. Эффект мы ощутили при втором заходе так, что захотелось третьего. Но тут явился новый посетитель. Потом были еще. Кто со своей бутылкой, кто в расчете на нашу, и мы, как римские патриции, принимали всех в предбаннике в течение пяти предзакатных часов.

— Ты поживи, мы тебе покажем настоящую жизнь, — говорил Василий, дальний родственник Толи. — Вот Толя жил, и результат налицо, слушай: «На Угоре колокольня, кладбище, а дальше сплошь — за селом, за Чистопольем, в чистом поле ходит рожь». Все точно, нигде не соврал. Про многих сочинил, про Арсеню даже вывел, а про меня нет. Толь, ты чего про меня тормозишь сочинять? Смотри, помру, спохватишься. А ведь умру, Толь, умру в колхозной борозде. Ну, ребята, давай, ваше здоровье, мешать бане не буду. Баня, ребята, это — человек!

На смену ему явился одноклассник Толи Николай Федорович — я уже слышал о его мастеровитости. Он сам, почти в одиночку срубил дом с паровым отоплением, сделал теплицу, развел плодоносящий сад, выкопал пруд, запустил в него рыбу, которая жила даже зимой («к проруби подплывала, из рук кормил»), но, насколько я заметил, делал Николай не для накопительства, а от природной одаренности и нетерпения рук.

— Как там караси? — спросил Толя.

— Плавают, чего им. Породу вот улучшаю, нынче на Светлице наловил, запустил, пусть скрещиваются. Надо ли вам на уху-то, скажите? Или на лугах ведро оплели, дак пока сыты.

— Ты пока притащишь, мы уж проголодаемся, — поддел Толя в соответствии с чистопольским юмором.

— Да я.. — Николай рванулся к двери.

— Не надо, не надо.

Мы остановили Николая и уверили, что для нас лучше, если он попарится с нами. Тем более с таким изобретением — Толя показал веник.

Но Николай сказал, что только вчера топил свою, и, пока мы парились, он заменил воду в ведрах, чтобы молоко, квас и остальное по-прежнему было холодненьким. Поздравил нас с легким паром. Мы заявили, что пар действительно легкий, но не окончательный. Сели подкрепить выпаренные силы. Николай стал пытать Толю: помнит ли он, какие места были в окрестностях Чистополья?

— Где Пронина кулига?

— Да ты что! Проня мой прадед, чтоб я не знал! А где Крутая веретья?

— Спросил, — усмехнулся Николай. — А где Савкино репище?

— А скажешь, где Лебединое озеро, так отвечу.

— А где Круглое, где Бродовое? А Ореховое поле где? А Тихонин ключ? А Утопша? Вот скажешь, где Утопша, сдаюсь.

— Да там, где шалаши ставили.

Николай кивнул, и состязание прекратилось.

— Николай Федорович, — спросил я, — а твои дети все эти места знают? И вообще молодые. Знают?

— Где уж там все-то. Вон Толя молодец, я думал, бывает наездами, так выветрилось, нет уж, что вложено, то вложено. Толь, видно, тянет сюда?

— Еще бы! Я и Гришку сюда везу, чтоб знал. Нынче сам изо всех сил просился, ни на какой лагерь Чистополье не променяет.

— Пчелы вот только у вас, — посетовал я, — днем меня прямо в голову жиганула.

— Умнее будешь, — решил Толя как врач, — пчелиный яд полезен. Другой рад бы специально голову подставить, а тебе повезло.

— Это Фомихи пчелы, — сказал Николай, — Фома был жив, пчелы у него были как мухи, а помер Фома, и пчелы у ней стали как собаки.

Мы пошли по последнему разу. Поддали как следует на камни и кирпичи, и они при последнем издыхании, геройски раскалили банный воздух.

Перешли в клеть. Там стояла Толина гармошка, Николай взял и поиграл немножко.

— Толь, — как мне показалось, сказал с грустью. — Как ты мне дом помогал делать, помнишь?

— Как же. Те с двуручником дорожили, пол сошкантивали.

— Да. А потом ты сочинил. И про пол тоже. «И дрогнет он в свой час под каблуком, а я рвану гармонь-полубаянку, чтоб друг в последний раз холостяком спел и сплясал лихую «сербиянку».

Когда Николай ушел, Толя рассказал, что Николай его одноклассник только до шестого класса, а там ему пришлось идти работать — умер от ран отец и от туберкулеза старший брат. И Николай больше не учился. До всего доходил сам. Но жену выучил, она учительница.

Не было нам суждено отдохнуть в этот вечер. Явился за нами и с ходу заявил, что мы обещали у них побывать, Толя Бляха медная.